— Один, — вздохнул дед. — Нету больше у меня родичей. Убили их германцы. Сам теперича путеец я. За рельсами смотрю. А в прошлом — лесником был.

— И после этого ты на фашистов работаешь?

— А меня разве кто спрашивал? Нагрянули кодлой. Сказали, так как леса я здешние знаю, буду следить за путями… И за лесом приглядывать, чтобы енти самые пути никто не подорвал. А иначе с меня шкуру спустят. Вот и в тебя целился. Думал, что ты рельсы подрывать пришел.

Мы вошли в дом с единственной комнатой. В углу топчан, у окна колченогий стол со скамьей. На стене рядом с печкой-мазанкой какие-то пучки трав висят.

— Вот, возьми, — дед снял с гвоздя штаны из черного сукна, рубаху и что-то среднее между потёртым бесформенным пиджаком и робой.

— Как звать-то тебя, отец? — поинтересовался я.

— Кузьма я. Михайлович по батюшке.

— А меня «Служивым» зови, — разрешил я.

Не нравится что-то мне лесник. Не люблю предателей.

Дед крякнул, но промолчал. Я переоделся. Одежда оказалась впору. Заношенная, но выстиранная. Берег Михалыч, видно, вещи сына. Даже не понимаю, почему мне так легко отдал.

— Пожрать бы еще не мешало, — прищурился я. — Угостишь путника?

Дед кивнул и выставил на стол чугунок с вареной картошкой. Уже остывшей, но выглядевшей аппетитно. Посыпана укропом и зубчиками чеснока.

Затем вытащил из-под стола зеленоватую бутыль с длинным горлом, закупоренным смятой газетой. Внутри бултыхалась чуть мутноватая жидкость.

— Самогон будешь? Из свеклы делал…

— Наливай, — кивнул я уже запихивая в рот целиком картофелину.

Пойло хозяин разлил по железным кружкам. Плеснул сразу до трети объема тары. Я взял свою с отколотым краем:

— Ну, Михалыч! За Победу. Только чокаться с тобой не буду. Спасибо за штаны и рубаху, только с прихвостнями фашистов не чокаюсь. Не обессудь.

Я проглотил вонючую жидкость с запахом сивушных масел.

— Крепкая зараза, — прокашлялся я, занюхивая рукавом. — Градусов пятьдесят не меньше.

По жилам разлилось приятное тепло.

— Самогон у меня ядреный, — кивнул Михалыч и опрокинул в глотку свою дозу, даже не поморщился, лишь засопел и закусывать не стал.

Налил еще по одной.

— Ты куда коней гонишь? — пробубнил я с набитым ртом. — Закусывай картохой.

— Не берет меня сивуха, — как-то с горечью выдохнул обходчик. — Как Розы и Петьки не стало, с тех самых пор не берет. И сна нет почти…

— Вот что я тебе скажу, Михалыч. Ты сам виноват, что спать не можешь. Трус ты самый настоящий. Мог бы и к партизанам податься, чем фашистам прислуживать.

— Дык говорю же! — хлопнул кулаком по столу лесник. — Семья у меня была. Бабка да сын тридцати годков. Хромой он был, непригодный службе военной. Когда немцы пришли и грозились всех порешить, у меня выбора не было. Стал я путейцам подсоблять, да в обходчиках ходить. А потом, все одно убили они и Петьку, и Розу.

Дед утер рукавом глаза. Плечи его беззвучно задергались. Он с шумом выдохнул и снова схватился за бутыль:

— А давай еще по одной, служивый.

Я кивнул, хотя и так уже было хорошо. Расслабляться мне никак нельзя, но с местным населением оперативные позиции налаживать самое-то под спиртное.

— Пусть земля им будет пухом, — сказал я и сделал маленький глоток, чтобы не налегать на пойло.

— Зачем твоих убили? — продолжил я разговор. — Ты ведь на них работал?

Хотя я догадался зачем. Имя у жены лесника-обходчика было самое, что ни на есть говорящее. Но все равно спросил, пусть выскажет наболевшее.

— Еврейских корней у меня Роза была, — дед снова заглотил всю порцию бормотухи, но в этот раз зажевал картофелиной. — Стало быть и сына выродком посчитали. Вот ты говоришь в партизаны податься. Так меня там сразу к стенке поставят. Все знают, что лесник Кузьма на германцев работает. Эх… Жизнь моя бедовая, дряннее горькой редьки. Как жить-то теперь? Скажи, служивый?..

Михалыч снова махнул рукавом по глазам и пробормотал уже чуть заплетающимся языком:

— Вот тебе только это и смог поведать за два месяца. Душу облегчить. И сивуха меня пробрала, наконец. А то не было мочи на сухую рыдать. Будто сдох я вместе с сыном и жинкой.

— А хочешь отомстить? — я перестал жевать и испытывающе уставился на деда. — Убийцам твоей семьи.

— Да ежели бы мог. Да я… — дед сжал морщинистые кулаки и затряс длиннющей бородой. — Что один могу? Только сидеть и за шкуру свою страшиться…

— Есть у меня кое-какой план… — кивнул я. — Саней меня зовут.

Мы разговаривали долго и обстоятельно. Опустошили почти всю бутыль. Ночевать я остался у Михалыча, а утром отправился в Псков. Он подробно рассказал мне об устройстве города. Свою старую одежду и пистолет я велел Михалычу надежно припрятать. Камуфляжный наряд и оружие, уверен, еще мне пригодятся.

* * *

По дороге к городу наткнулся на поселение. Или уже пригород, или окрестная деревенька, сразу и не понял. Возле криво сколоченной деревянной тумбы кучковались местные жители. Меня они не видели, развесистый куст надежно укрывал от любопытных глаз. Впрочем, кажется, им настолько не было ни до кого дела, что я спокойно мог выйти прямо на раздолбанную дорогу и сплясать цыганочку с выходом. Разговаривала компашка шумно, перебивая друг друга и размахивая руками. А вот предмет их обсуждений мне с моего наблюдательного пункта было не видно — яблоко раздора было плоским, бумажным и пришпиленным к той самой тумбе.

«Объявление какое-то обсуждают», — догадался я. До меня из разговора обитателей деревни доносились только отдельные слова, но суть была понятна — возмущены они сверх меры и вовсе не горят желанием тащить в школу мясо-млеко-яйки на прокорм захватчикам. А на школе, одноэтажном белом здании на другой стороне небольшой площади, уже красовались красные полотнища со свастиками, а у крыльца поблескивал черными лаковыми боками Опель-капитан.

Дверь школы распахнулась, на крыльцо вышли три человека. Одеты они были как местные, да и рожи вовсе не истинно-арийские, у того, что справа, на скуле набух яркий кровоподтек, мужичок в центре, несмотря на полосатый пиджачок и модный картузик, явно любит прибухнуть при случае и без такового. На носу написано сизым цветом. Единственным существенным отличием от тусовки возле тумбы были белые повязки на рукаве. И они были вооружены.

От компании «возмущенцев» отделился особенно смелый и воинственно настроенный дедок. Приблизился к троице на крыльце и принялся что-то горячо им втолковывать, размахивая для подкрепления своих слов руками.

Зря я остановился посмотреть, что за шум. Я отлично знал, что сейчас произойдет. Никаким Нострадамусом быть не надо.

Троица слушала деда