Раскрой нам, Отчизна,

Объятья свои…

А чирковский бас добавил:

— Нужен ты теперь этой «отчизне», как прошлогодний снег.

Каким образом капитан Якимов оказался на командном мостике судна под коморским флагом? «Интересный вопрос», как сейчас иногда говорят на радио и телевидении, когда подыскивают обтекаемый ответ.

Нужно ненадолго вернуться в август девяносто первого года, когда Якимов ездил в Москву отмечать морской трудовой юбилей своего старого, уже давно не плавающего капитана. На службе он был строг, но справедлив, помощников, даже юного возраста, называл всегда по имени-отчетству. И только теперь, в отставке, позволил себе называть своего бывшего подчиненного просто Пашей.

По телевизору шел нескончаемый танец балетных лебедей, а по улице двигалась толпа желающих пополнить число окружавших живой стеной Белый Дом. Якимов уже потолкался среди них вчера, посмотрел на флаги, реющие над ними. «Ну, российские, это само собой, — размышлял он, — тем, кто с петлюровско-бандеровскими сине-желтыми, нужна «самостийность», а с черно-бело-синими хотят избавиться от «оккупантов». Расклад ясен». Впрочем, относительно возможного обвинения в том, что он связывал упомянутый сине-желтый флаг с определенными историческими лицами, у Якимова был на этот случай готов даже ответ, где говорилось бы, что упоминание Симона Петлюры и Степана Бандеры только возвеличивало этот флаг. Это даже льстило бы ему, поскольку оба эти деятеля в нынешней Украине, по слухам, уже признаны национальными героями.

У старого капитана все домашние были на даче, и он был заметно рад, что им никто не мешает и можно не принимать участия в не очень нужных разговорах. Кивнув на открытое окно, откуда вливался в комнату звук сотен шагов и еще отдельные голоса, он хрипловатым голосом заметил:

— То, что сейчас происходит, я еще не совсем пока понимаю. Боюсь, что рушится на наших глазах великая держава. При всех ее недостатках.

— Власть бессильна. Кажется, выродилось наше руководство, — сказал Якимов неохотно. У него было ощущение неправильности курса своего корабля и невозможности найти точное место в океане из-за неисправности навигационных приборов.

Старый капитан все приподнимал и ставил налитую рюмку.

— Конечно, у всех у нас не было все гладко на работе, и помполиты наши нам частенько досаждали, но все-таки была во многом какая-то стабильность. И все мы давно, как говорят на военном флоте, "поняли службу".

— То есть знали, что можно, а чего нельзя, — с иронической усмешкой сказал Якимов, как бы давая своей усмешкой понять, что этими правилами он иногда мог и пренебречь.

— Но что будет потом? У кого в руках будет власть? Кому будет принадлежать все, что на нашей земле и в ее недрах? Кто будет владельцем заводов, газет, пароходов? Помнишь «Мистера Твистера», Паша?

Якимов не сразу ответил, выражая, впрочем, косвенную поддержку высказываниям капитана:

— Ручаюсь, что будущих владельцев всех перечисленных вами объектов собственности сейчас в уличных шествиях не увидишь. Они выжидательно поглядывают в окна из-за штор и соображают, что к чему.

— Боятся не ту карту вынуть из колоды, — согласился отставной капитан, пригладив седой ежик волос. — Их можно понять.

А потом подумал и сказал, кивая на окно:

— Считается, что народ — это творец истории. К сожалению, он часто сам не понимает, что творит.

Теперь, много лет спустя, Якимов вспомнил и тот разговор, и ту атмосферу тревожного ожидания. Он неожиданно подумал, что среди осторожно выглядывающих тогда из-за штор, возможно, была замечена и лысоватая голова будущего «олигарха» и борца с властью, а в его взгляде — жуликоватое, настороженное проворство наперсточника из подземного перехода в сочетании с усталой скорбью древнего народа.

«Впрочем, — поправил себя Якимов, — если мне докажут, что этот доктор наук стоял тогда в «живом кольце» перед работающими на холостом ходу танками, я публично принесу свои извинения. Но надеясь, что этого делать не придется».

Якимов смотрел на старого капитана с уважительным сочувствием, сознавая, что придет и его черед уступить свое место на капитанском мостике. И во всем этом был привкус грустной и справедливой неизбежности.

А капитану, видимо, хотелось поговорить, тем более, что тема происходящего на улицах была в основном исчерпана.

— Если один из главных пороков юности, — сказал он, — это расточительность, то в старости — это скупость. Мне приходится даже за собой следить, когда захожу в магазин. И еще замечено, что больших гуляк-женолюбов в старости охватывает болезненное сребролюбие.

— Возможно, это переродившаяся страсть к альковным удовольствиям, — с усмешкой высказал свою догадку Якимов.

— Надеюсь, тебе это не грозит, Паша, — в виде косвенного вопроса сказал капитан, наполняя рюмки.

— У морского комсостава есть общий грех, — сознался Якимов, — но тут уж как кому повезет. Я имею в виду сожительство с буфетчицами и прочими женщинами на судне. Скажу честно: этого я себе не позволял. Просто из принципа. Использование своего служебного положения считаю запрещенным приемом. Поэтому жене своей был верен. Правда, верен по-своему. В море одно, на берегу — другое.

Старый капитан понимающе усмехнулся, а Якимов не стал заниматься самоанализом. И оба капитана подняли свои рюмки.

Якимов с уважительным сочувствием поглядывал тогда на старого капитана, а у него с обостренной резкостью выступали признаки его преклонного возраста, морщинистые шея и щеки, выцветшие глаза и желтоватые белки. Когда-то, еще курсантом, жизнь Якимову казалась почти бесконечной и только с годами он начал понимать, что ценность жизни определяется именно ее конечностью.

Он никогда не был верующим, хотя и был в меру суеверным, как многие моряки. Но неожиданно для себя он стал временами задумываться: "А что будет потом?" Ему казалось, что это будет нечто вроде очень далекого плавания и с таким портом назначения, о котором он даже не слыхал, было также неизвестно, что его там ждет и какие там порядки, и что возврата оттуда уже не будет. Возможно даже, что судно отправят туда на вечную стоянку у причала или на рейде. Когда-то Якимов с некоторым смущением таил в себе мысль о том, что пока живы родители, они являются своего рода щитом, неким заслоном от грядущего конца личного бытия. Биологическая неизбежность более раннего ухода старшего поколения как-то успокаивала, хотя и