– Ну, уж если и по домам развезет! – развела руками Надя. И не сдержалась, «зацепила» подругу: – И матушке красной рыбки… Золото, а не мужик. Чистое золото. Смотри, чтобы не засеребрился.

Нет, не была она вредной, просто любая женщина, если ее достать, способна на вредность – вот это точно.

Кстати, этот «золотой и ясноголосый» приятельницу Надину все же бросил. Нашел бабенку помоложе и рванул с вещичками. Надя тогда не злорадствовала, нет. И даже очень подругу жалела. А та – вот дурочка просто! Говорила, что ни о чем не жалеет – жизнь прожила с ним «сладкую».

– В каком смысле? – не поняла Надя.

Подруга посмотрела на нее с какой-то жалостью, что ли, и вздохнула:

– Тебе не понять.

А кого тут жалеть, и дураку ясно – уж точно не ее, Надю.

Это она тогда так думала… А сейчас…

Даже хотела взять трубку и этой подруге позвонить. Был такой порыв. А потом взяла себя в руки – никто и никогда не узнает этой правды!

Никто и никогда.

Не доставит она, Надя, никому такого удовольствия.

Или она в своей беде и отчаянии стала просто плохо думать о людях? Подумаешь тут плохо, если самые близкие, самые-самые, оказываются двуличными лжецами.

Нет, не хотелось ей быть сейчас оптимисткой. Хватит «включать дурочку», как говорит дочка.

Такая тоска на сердце… Не боль – именно тоска.

Как там, в русской пословице? Тоска не убьет, а с ног собьет.

Хотя нет. Там, кажется, про печаль. А от тоски как раз помереть можно.

Еще много чего вспомнилось. Из серии «немотивированный оптимизм» – как говорил ее умный муж.

Как заболела мама, а точнее, попала в больницу с переломом шейки бедра. Промучилась она совсем недолго – всего-то двенадцать дней. А ночью умерла, во сне – оторвался тромб.

Надя до внезапной маминой смерти уже сходила с ума – как забирать маму из больницы, как за ней ухаживать. Надо забирать к себе, это понятно. А муж тогда сказал:

– Все понимаю, но… Извини. Если ты ее заберешь, наша жизнь закончится.

Надя молчала и боялась поднять на него глаза.

А он продолжал спокойным, размеренным и негромким голосом:

– Не волнуйся. Выход есть. Деньги, по счастью, тоже. Наймем сиделку – профессиональную медичку. Будет прекрасный уход, да и Елена Тихоновна останется в своей квартире хозяйкой, а не приживалкой. Будешь возить продукты, с готовкой разберетесь. Любые врачи, препараты – в средствах себя не ограничивай. – Он помолчал и с нажимом спросил: – Разве я не прав? Разве так не будет лучше всем? И тебе, кстати, в первую очередь! По-моему, это самое разумное в данной ситуации!

Ответить сил не нашлось, и Надя просто кивнула.

Смотреть на него не хотелось. Почему? Глупость какая-то – пыталась убедить она себя. И вправду – разумно. Что тут возразишь? Мама у себя, сиделка при ней, Надя может ездить хоть каждый день – возить дорогие лекарства и деликатесы – никто ее в этом не ограничивает. Никто слова не скажет. Ну почему, господи, опять такая тоска? И опять обида? Ведь человека и упрекнуть не в чем, а горько так, что хоть из дома беги.

Потом взяла себя в руки, как ей казалось.

– Да, Гриша, ты, как всегда, прав.

Услышал ли он ее горькую иронию по поводу «как всегда»?

Стала подыскивать сиделку, почти нашла, а тут… Тут мама и умерла.

Почему Надя так мучилась от чувства вины? Почему ей казалось, что маму она предала, согласившись с мужем, с таким правильным и разумным?

А потом, спустя полгода после маминых похорон, подумала: «Слава богу, что мама о моем предательстве не узнала. О том, что я нашла сиделку и не собиралась ее забирать к себе».

Даже в трагической ситуации она умела найти что-то положительное, себя и его оправдать, выписать индульгенцию?

Дальше. Был у Григория Петровича единственный друг, еще со школьных времен. Хотя дружбой назвать это было сложновато. Виделись они с этим Сашей Веденским раз в год, а то и реже. Людьми были разными – просто два полюса. Веденский был байдарочник, походник, путешественник. К деньгам относился не просто легко – небрежно. Жил как аскет – ни машины, ни дачи. Однокомнатная, запущенная хрущевка, в которой не было даже телевизора – Саше он был ни к чему. Жен бывших у него было множество и детей достаточно – трое или четверо. Со всеми женами и детьми Веденский дружил и активно общался. Жены его, кстати, были как с одной грядки – такие же безалаберные растеряхи, веселые и беззаботные. И дети такие же. Яблоня от яблони, как говорится. Дочки разводились и рожали очередных детей, сын торчал то в Якутии, то на Сахалине. Жены снова выходили замуж и дружили уже семьями.

Веденский и Григорий Петрович встречались у метро «Юго-Западная» и ехали на кладбище – их родители лежали рядом. Потом заходили в какую-нибудь шашлычную и стариков поминали. Платил всегда Григорий – у Веденского денег не было никогда. Хотя он всегда начинал жарко препираться и совал свои смятые рубли.

Григорий Петрович учил Сашку жизни – пора бросить бродяжничать, жениться на порядочной женщине, сделать в квартире ремонт и купить наконец себе «приличное пальто».

Все это Веденский выслушивал спокойно, с неизменной улыбочкой на лице. А когда начиналось про пальто, не выдерживал и взрывался.

– Да не нужно мне твое пальто! – орал он, хватал свою задрипанную куртешку, громко бросал: – А пошел ты! – и хлопал дверью кафешки. Тоже не тихо.

Они не созванивались по многу месяцев. А потом, ближе к сентябрю, когда обычно собирались в Востряково, кто-то звонил первый, и как ни в чем не бывало договаривались о встрече.

Однажды приехали к ним. Сашка с усмешкой бродил по квартире и качал головой: «Кучеряво, ребята, живете!»

И они почему-то смущались, словно было в этом что-то неприличное.

Казалось, что Сашка осуждал их за цветной телевизор, румынскую стенку и голубой унитаз.

Надины пироги ел и нахваливал:

– Вот, Гриня! Умеешь ты в жизни устраиваться!

Надя не уловила тогда в этих словах второго смысла или двойного дна – ну, смущается человек, нелепый и неустроенный. Чувствует свою неприкаянность в уютном и сытом семейном дому.

А теперь поняла – не ирония это была, не подколка, а чистая правда.

Потому что муж ее именно устроился. Тепло и разумно. А Сашка Веденский жил по-другому.

И Надя каким-то седьмым, истинно «бабским» чутьем чувствовала, что муж ее завидует Сашке. Вот только чему – понять не могла. Может, его свободе? Нет, не в обычном, бытовом смысле. Да и какая свобода? Куча детей, жен, все давно смешалось в какой-то дикий и малопонятный, вечно бурлящий коктейль разводов, рождений детей и внуков, похорон, бесконечных смешных адюльтеров и истинно драматических историй. Все постоянно названивали друг другу, рыдали, жаловались, делились и… любили друг друга. Вот точно – сплетен и интриг в Сашкиной семейке не было.