снова оказаться за партами не особенно радовала, но то, что мы уже курсанты второго курса, а значит, не самые младшие, было приятно сознавать.

Наконец пролетел первый летний отпуск, и я возвратился в «Систему». Чертовски приятно оказалось встретиться с товарищами, окунуться в ротную атмосферу, поделиться друг с другом впечатлениями об отпуске.

Вот и сентябрь 1969 года. Мы перешли на второй курс… Как-то незаметно и быстро мы вошли в обычную колею жизни и учебы в «Системе», но некоторые перемены оказались заметны в нас самих — мы стали относиться ко многому более сознательно, что ли.

На втором курсе появилось много новых учебных дисциплин, а вместе с ними и новых преподавателей. Так, «теоретическую механику» — один из очень сложных и трудных предметов — читала молодая интересная женщина, лет тридцати. Запах ее духов «Пани Валевска», тягучий, завораживающий, кружил и дурманил курсантские головы. На ее лекциях галерка пустовала, все стремились на первые столы, чтобы быть ближе. Не знаю, как это сказывалось на успеваемости по предмету, но преподавательницу обожали все…

Мы занимались в лаборатории и учебных кабинетах кафедры «Теории механизмов и машин», в лаборатории электротехники, в лаборатории электронно-вычислительной техники.

Несмотря на сложную учебную программу, именно тогда я запоем читал морские произведения Сергея Колбасьева, бывшего гардемарина, служившего в Рабоче-Крестьянском Красном флоте, книги которого были запрещены еще в тридцатые годы.

В «Системе» книги Колбасьева передавались из рук в руки. Ко мне его книга попала, когда я стоял рассыльным дежурного по училищу. Дали почитать на одну ночь. Это была повесть «Арсен Люпен». Я проглотил ее, читая запоем, не таясь, а когда дежурный по училищу капитан 1-го ранга увидел ее у меня в руках, то только улыбнулся и отослал меня из рубки дежурного, с глаз долой. Потом пошли «Капитальный ремонт» Леонида Соболева, «Синее и белое» Лавренева…

Именно на втором курсе я зачастил в библиотеку «Системы». Фонд библиотеки составлял более 250 тысяч экземпляров научной, учебной и художественной литературы. Мне очень нравился огромный, с высокими сводчатыми окнами по обеим сторонам, читальный зал библиотеки. Несмотря на большие размеры, он был красивым, уютным и удобным для чтения и занятий.

На втором курсе мы, все как один, начали перешивать и подгонять под себя свою форму. Скажу честно, я любил курсантскую форму и гордился ею. Хотя вещевая служба училища выдавала добротную и качественную курсантскую форму, сидела она на наших худощавых фигурах мешковато, да и не всегда была по росту.

Флотские традиции и мода заставляли изрядно потрудиться, чтобы выданное обмундирование соответствовало флотскому «шику». На бескозырке первым делом ломали каркас. Некоторые вынимали из бескозырки пружину, и она становилась «балтийской». Особо перешивались брюки. Они должны были быть возможно более узкими в верхней части, в бедрах, и иметь максимальную ширину внизу. Вшивание клиньев не поощрялось, потому что командование заставляло клинья выпарывать. Брюки смачивались водой и растягивались на фанерных клиньях. И у нас некоторые любители флотской романтики обесцвечивали «гюйс» в хлорке.

Особым «шиком» были выпуклые латунные пуговицы, украшенные якорем. Хотя уже много лет как выдавались плоские анодированные пуговицы из легкого сплава, но латунные пуговицы передавались, как правило, по наследству. Мне такие латунные выпуклые пуговицы на шинель и на бушлат достались от отца. Пуговицы приходилось часто чистить полировочной пастой до золотистого блеска, но и это было частью традиций. Хочу сказать, что эти латунные пуговицы затем перекочевали на мой офицерский китель и тужурку, и я получал за них замечания даже будучи старшим офицером, обучаясь в стенах Военно-Морской академии. Вот что значит флотский шик!

Самое смешное началось перед убытием в зимний отпуск.

В «Системе» мы ходили по погоде, поэтому шинели надевали редко, только в караул. В это время мода была на мини. И вот все начали подрезать шинели, готовясь к отпуску. Шинель подрезали «на ремень», чтобы было ровнее. Но мастерство некоторых подводило, то сзади неровно отрезано, то впереди. Короче, некоторые урезались до того, что шинель становилась вообще выше колена! Это уже пахло порчей казенного имущества и строго каралось.

Как я уже говорил, меня не тяготила дисциплина и не тяготила форма. Я никогда не расценивал свою службу как «каторгу» длиной в 25 лет. Нет. Хочу, чтобы читатель понял меня правильно, я действительно не кривлю душой, когда говорю, что гордился тем, что курсант, что учусь на факультете ядерных энергетических установок, что стану офицером флота. Может быть, потому, что перед глазами была служба отца — сначала на торпедных катерах, затем на эскадренных миноносцах.

Я понимал, под чем подписался. Принимал все как должное и не страдал от мысли, что впереди вся жизнь — служба. Хотя, наверное, были среди курсантов «Системы» и другие настроения. Были случайные люди, которые ошиблись выбором…

Я гордился курсантской формой и, прогуливаясь в увольнении со своей избранницей по Приморскому бульвару, не переодевался дома в гражданку, хотя понимал, что в форме у меня больше шансов загреметь в комендатуру.

В то время я с интересом вычитывал в морских произведениях Соболева, Лавренева, Колбасьева строчки о жизни гардемаринов до революции… Мне это было близко. Не то что бы импонировало дворянство, а импонировало чувство офицерской касты, чести, достоинства, преемственности и гордости за погоны с якорями на своих плечах. Это было внутри, не для окружающих, а для меня самого.

Можете называть это молодостью, глупостью, мальчишеским романтизмом, но это было… Эта юношеская романтика не улетучилась в повседневности и обыденности, в тягомотине службы на Крайнем Севере, при глупости, идиотизме начальников и тупости подчиненных. Она осталось со мной все 30 лет моей службы. И когда спустя четыре десятка лет мой интерес к Российскому Императорскому флоту вылился в написание и издание книги о непростой, трагической судьбе молодого русского флотского офицера на переломе эпох в 1917–1920 годах, мои читатели на Западе, во Франции — потомки русских морских офицеров — думали, что изданы записки офицера дореволюционного времени, и не верили, что книгу написал современный автор — советский офицер.

Осенью нас, курсантов, привлекли к сбору винограда. В один из дней золотой осени мы всей ротой поехали в винсовхоз собирать виноград. Тогда была такая форма помощи виноделам — сбор винограда сотрудниками институтов и организаций, в том числе студентами и курсантами.

…Раннее утро. Над долиной с виноградниками встает солнце, сама долина в легкой дымке. Красотища! Стройные ряды виноградных кустов уходят за горизонт. Начинаем срезать виноградные гроздья специальными секаторами, похожими на серпы, и складывать в тонкие деревянные ящики. Гроздья сочные, налитые, крупные.