Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раз я на него прикрикнул, другой.
— Будешь гадить — превращу в доску сортирную, — говорю. — Не сомневайся, хватит силы.
Притих он, а самому неймётся никак: нет-нет, да какую пакость норовит учинить. Прикрикнула на него и Настенька, а я ей посох сделал, а себе меч из веток подходящих: места не людные, леший дурить начал, а нечисть другая людьми притащена, доброго не понимает. Иду впереди, дорогу смотрю, потому как вижу — начал лешак путать пытаться: то я, то Настя тропу не узнаём.
Ладно, дошли до открытого места, а там вид на лагуну красивый да с омутом ключевым. Насте — работа, я стою, охраняю. Берег высокий, скальный, солнышко вечернее хорошо светит. Завершила Настя дело, посохом закрепила, и мне на тропку вдоль берега показывает:
— Сюда нам, там лагерь.
А я смотрю: не наша тропа, наша позади осталась, в лес уходит, не по берегу. Гляжу — лешак в сосёнках молодых скалится, хихикает. Ну, думаю, не иначе как без него не обошлось. Закружить хочет, хоть в последний раз не вредить обещал. Ладно, проверю.
— Где тропа нужная, — говорю. — Покажи.
Он на Настину тропу указывает.
Насте сказал, она обрадовалась:
— Я же говорю, эта тропа.
А лешак в соснах смеётся зло. Ну, ладно, думаю, нечисть, допрыгаешься ты у меня.
— Давай пройдём немного, — говорю Насте, — Посмотрим.
Обрадовалась она, пошла по тропке. Я следом иду, хоть и знаю — не наша тропа. Да чего для любимой женщины не сделаешь. Вернуться всегда успеем, а раз тянет её, может и надо.
Прошли немного, скалы впереди, в ягодах все и тропка по ним. Настя карабкается, ягоды по пути собирает — крупные, вкусные, люди тут не ходят. А лешак хихикает себе злобно, думает — обманул. Я виду не подаю, что хитрость его разгадал, про себя знаю — найду тропу нужную всё равно, не обманет.
Минут двадцать мы шли, смотрю — сникает Настенька, поняла ошибку. Оглянулась на меня растерянно, а впереди, меж сосен, вода до горизонта.
— Давай дойдём, посмотрим, — говорю. — Красиво там.
Кивнула, улыбнулась робко. Поднялись мы с ней на скалу, а вид — красота… И струя воды такая чистая показалась, как раз нам для дела нужная.
— Ты видишь?! Видишь?! — Настя мне на воду показывает.
— Бери её, — отвечаю, — за ней шли.
Кивнула она, забрала чистое в ладанку. А солнце всё ниже, возвращаться по скалам, да и до лагеря ещё от развилки минут двадцать.
— Пойдём обратно, — говорю, — пока не стемнело.
Развернулась она, снова впереди меня пошла. Да и встала вдруг посреди тропы, отвернулась к камням.
— Что случилось? — спрашиваю. Испугался даже: ушиблась, по скалам прыгая, или потеряла что?
— Извини, — отвечает так тихо, — что я дура.
Стою, опешил, совсем понять ничего не могу.
— В смысле? — переспрашиваю.
А она вздохнула так, на камни смотрит.
— Что я нас не на ту тропу завела…
Тьфу ты, я уж думал, серьёзное что… А самому на душе тепло: какая бы другая стала так извиняться?
— Не переживай, — отвечаю, — это лешак нас кружит. Только сам себя обманул: хотел нас вглубь завести, а сам на чистую воду вывел. Пойдём, пока не стемнело. А лешака слушать не будем больше. За мной иди, я выведу. Мне пути и тропы открыты.
Она оглянулась, заулыбалась робко, прошла два шага и снова так тихо, чтобы слёзы в голосе не выдать:
— Спасибо тебе…
— За что? — удивился совсем.
— Что понимаешь и на меня не сердишься.
И пошла себе. А я стою, и аж в глазах защипало от обиды: сколько же она перетерпела незаслуженного, что простое понимание душу рвёт?! Что ж люди за звери такие, совсем друг друга понимать и слышать разучились…
Ладно, спустились со скал, а лешак тут как тут:
— Как вам ягодки, угодил ли? Не желаете ли ещё?
Посмотрел я на Настю вздрогнувшую, и взъярило меня.
— Ах ты, пень трухлявый, деревяшка гнилая! Решил над нами шутки шутить?! Не понял, бес, с кем дело имеешь! Так я мигом объясню! В доску тебя сортирную, половую с дыркой, пень неотесанный! И сидеть там, пока не поумнеешь!
Колданул я, лешака мигом по назначению впечатало — и пикнуть не успел, а Настя только ахнула и руками всплеснула: результат ей тоже виден.
— За что ты его? — спрашивает.
— За хамство и глупость, — отвечаю. — Я его предупреждал, и ты тоже. Его позвали дело делать, а он гадить начал. Вот пусть и сидит, где заслужил. Не понимает по-хорошему, пусть дерьмо огребает.
Пошли мы дальше, я иду, тропу нужную вижу ясно — путать некому больше, а встал на развилке: нехорошим потянуло да поманило. Тревожное, опасное. Кровью пахнет. И Настя моя встала рядом, хмурится. Переглянулись мы с ней.
— Пойдём, посмотрим, — говорю. — Не нравится мне там. Близко от лагеря слишком.
Кивнула она, и пошли мы. Недалеко оказалось, метров десять от тропки нашей. Ложбинка на взгорке, а в ней холмик могильный и сосна сухая, тонкая рядом, вместо креста.
— Он просит освободить, — Настенька ближе подошла.
А я стою, как волк ощерился, адреналин кипит — на восставшего смотрю. Роста метра два, руки длинные, когтистые, сам преотвратный, чисто в фильмах ужасов показывать. Всем упырям упырь. Кроме силы и жратвы ничего не признает. Дикий, одно слово.
Даже с местным кладбищенским не сравнить. Тот тоже сильный, а интеллигентный, воспитанный, опрятный, нас увидел — поздороваться вышел, узнать — не провинился ли в чём. А в чём его винить? Меру знает, больше дозволенного не ест, за порядком в посёлке и вокруг следит, чтобы нечисть волю не взяла. Все бы такими были — поговорить приятно.
А этот зверь почти.
— Проклятый он, — говорю. — И крепко проклят, за дело. Убийца он, по прихоти убивал и много убивал. Дети и женщины на счету его. Здесь укрыться хотел, да нашли и казнили его. На чистой земле оставили, думали, лежать будет, не дёрнется никуда. А он упырём стал. Жрёт, до кого дотянется. А чтобы дотянуться — жертвы подманивает.
— Он говорит, что раскаялся, — Настя ко мне обернулась, в глазах и сомнение, и просьба.
— Убить бы его по-хорошему, — отвечаю. — Калёным железом. Да сжечь тут всё, вычистить. Только у меня оружия подходящего нет. И костер устроить не дадут.
— Отпущу я его, — губу закусила, нахмурилась. — Не надо, чтобы он тут был.
Я плечами пожал: что упырю возле нашего лагеря не место — с этим согласен. А
