Именно так завершилась пятница тринадцатого июля две тысячи первого года. А ровно за два месяца до этого дня, тринадцатого мая, которое выпало на воскресенье, по Чистопрудному бульвару бежала молодая девушка весьма несвежего вида. Она неслась, ни на кого не обращая внимания, и что-то бормотала себе под нос.

«Что он найдет? — раздраженно недоумевала она. — Мой номер телефона? Сумасшедший! Не зная ни имени, ни фамилии, ни адреса. Может, незнакомец имел в виду, что найдет меня саму? Но каким образом? Найти в Москве человека невозможно, как иголку в стоге сена».

Так думала девушка на улице, в ванной и лежа на диванчике с полотенцем на голове. С этой мыслью она засыпала и досадовала на себя, что не прокричала ему свой номер. Точнее Юлькин.

А было бы действительно здорово встретиться с ним под вечер в каком-нибудь чистеньком скверике в субботу или в воскресенье, когда не нужно никуда спешить. И грациозно цокать с ним под ручку, благоухая самыми изысканными духами, в черных чулочках и разлетающейся юбочке. И все бы вокруг оглядывались, а красивая пара неторопливо брела бы между скамеек в тихое уютное кафе. И он бы трепетал и смущался, когда ее грудь ненароком касалась бы его руки. Но все это мечты. Она его больше не увидит. А жаль. Скорей бы, что ли, Юлька пришла с дежурства. Ведь это идиотство — работать по выходным.

Юлька пришла в семь вечера. Она молча выслушала слезную исповедь подруги и участливо разревелась. Около часа проплакали девушки, сидя одна против другой, и Юля, сморкаясь в платочек, восклицала:

— Козел! Подонок! Скотина! Носит же таких земля!

— Я не хочу с ним расставаться! Я его люблю! — захлебывалась Инга.

— За что же ты его любишь? — изумлялась сквозь слезы Юля.

— Разве любят за что-то?

Все еще всхлипывая, Инга принялась рассказывать подруге, как она пришла однажды со стихами одноклассника Жоры Гогина в редакцию одного серьезного журнала и как долго плутала по коридорам, пока не попала в полутемный кабинет, заваленный до самого потолка папками разной толщины. Сейчас она затрудняется сказать, зачем ей понадобилось хлопотать за этого несчастного Жору, которому весь двор пророчил блестящую славу стихотворца, но тогда она была полна решимости бороться за права своих друзей, за право молодости, за право двора на собственный голос. Она готова была высказать любому очкастому редактору, что именно гогинские стихи близки ее поколению, за которым будущее, и что эти пронафталиненные толстые журналы давно уже никто не читает, во всяком случае, из молодежи, а если кто и удосуживается пролистать, то исключительно ничтожная горстка пенсионеров.

Вот тогда в отделе критики Инга и увидела его, усталого, седого и несколько рыхловатого человека с проницательным взглядом. На вид ему было около пятидесяти, и он вызывал уважение. Не отрываясь от стопки машинописных листов, редактор кивнул на стул и долго еще что-то вычеркивал ручкой в аккуратно отпечатанной рукописи. Потом он взял у нее измятые листы со стихами Гогина и небрежно пролистал. Инге показалось, что редактор не прочел и четверти, но, видимо, в этом не было необходимости. Он со вздохом сцепил листы скрепкой и сказал:

— Я бы посоветовал молодому человеку для начала прошпаргалить теорию стихосложения. Кстати, почему он не пришел сам? Тут и рифмы весьма примитивные, и строки едва умещаются в размеры. Сленг перемешан с лексикой высокого штиля. А какая неистовая погоня за аллитерациями? Но аллитерация только приправа, а где ж, извините, само блюдо?

Сотрудник журнала говорил еще что-то умное, но Инге объяснять уже было не нужно. Она внезапно поняла, насколько ничтожен и бездарен этот дворовый писака Гогин и насколько мелка его подзаборная публика. Но главное, как нелепо выглядела королева двора, пришедшая в чужой монастырь со своим уставом. А этот умный человек тратит свое бесценное время на нее и на эту гогинскую чушь.

Редактор вернул девушке рукопись и взглянул в глаза.

— И еще я советую не хлопотать за них. Поэзия не нуждается ни в чьих хлопотах. Что касается графоманов, у них и без вас железные пробивные способности.

Девушка пробормотала в ответ что-то невнятное и стала суетливо засовывать рукопись в пакет. Боже, как стыдно. И рукопись никак не хотела укладываться между учебниками. Главное сейчас — не выказать своей растерянности. Изобразить, что ей все безразлично, а особенно мнение лысых критиков из литературных журналов. Редактор, как бы подслушав ее мысли, тонко улыбнулся и вдруг спросил:

— А, кстати, что больше вами движет: порыв или меркантильность?

— Только не меркантильность, — пожала плечами девушка, показывая всем видом, что не теряется ни перед какими сукиными сынами, знающими, что такое аллитерация.

— Тогда пойдемте пить коньяк, — предложил он с улыбкой.

И у нее закружилась голова. То ли коньяк сразу же ударил в голову несчастной абитуриентки театрального, то ли сам факт, что этот умный, интеллигентный мужчина запросто приглашает в кафе, сдвинул мозги набекрень, но юная газель без всяких раздумий с тем же равнодушным видом (мол, до фени мне и вы, и ваш коньяк) неприлично громко выдохнула:

— Что ж, пойдемте.

И когда он поднялся со стула и галантно взял под локоток, девушка поняла, что теперь пойдет за ним на край света. И это новое ощущение собачьего послушания не было лишено прелести.

В тот день новый знакомый много рассуждал о поэзии и в своем «Москвиче», и в темной забегаловке, именуемой кафе. Он был галантным кавалером. Он был очаровательным и при этом несколько небрежным. Но эта небрежность добавляла особую привлекательность.

«Я вас научу, — нашептывал он на ухо, — отличать профессиональные стихи от любительских. Я вас научу видеть за словом жизнь, а за жизнью нечто большее, чем эту вечную суету. — И она кивала и в глубине души догадывалась, что теперь будет предана ему до гроба. — А впрочем, — усмехался он, и в глазах его сверкало что-то сатанинское, — вы скоро узнаете, какой я мерзавец. — И она от души смеялась, зажевывая коньяк бутербродом с заветренной ветчиной. — А кто в наше время не мерзавец? Бытие определяет мерзавцев, а время определяет бытие. Что делать? И через время мерзавцев мы должны переступить, как через навозную кучу…»

Редактор снова наклонялся к уху и, уже изрядно обмякший и раскрасневшийся от коньяка, интимно нашептывал: «Я буду тебя возить по таким захолустьям и знакомить с такими пакостными людьми, что ты взвоешь… И я буду тебя трахать прямо на столе в моем кабинете…»

Девушка спокойно перенесла последние слова, только сердце провалилось куда-то ниже пояса. Но поднимавшийся из-под ложечки страх она тут же изгнала из себя и осталась в той же роли отчаянной пофигистки.

И вечером того же дня в пустой редакции на столе среди папок и пыльных бумаг он сделал то, что обещал.

В понедельник следователя ждал сюрприз. Впрочем, он о нем уже догадывался. Нужно быть очень наивным, чтобы предположить, что расследование столь странного происшествия может закончиться так благополучно. Не успел Анатолий Семенович переступить порог кабинета, как раздался телефонный звонок. Звонил Сводников, старший эксперт.