Кое-как наклонив голову вниз, его вырвало прямо на пол. Спазмы мешали дышать, а затем чудовищная резь пронзила весь живот, будто полосуя раскаленной иглой.

Двери немедленно распахнулись, влетевший охранник крикнул в коридор, а миловидная сестра милосердия стала тут же убирать с пола полотенцем, нисколько не брезгуя. Вбежавший обратно в палату обеспокоенный врач пощупал пульс, затем через трубочку внимательно послушал сердце, и его лицо прояснилось.

— Контузия серьезная, Лев Давыдович. Гематома обширная от ушиба тканей. Ничего, дня три-четыре пройдет и все наладится, на поправку пойдете, это вам я обещаю. Но диету соблюдать вам придется строго, сегодня ничего, куриный бульончик только, хотя понимаю, что трудно. При вашей язве такие ушибы не рекомендуются!

— Хорошо, — буркнул в ответ Троцкий и смежил глаза, его порядком мутило: и от переживаний, и от повреждений. К горлу снова подкатила тошнота, но на этот раз он сдержал ее.

— Хорошо, что панцирь надел, — облегченно вздохнул Лев Давыдович, погладив пострадавшее место. И тут же нахлынула злобная волна — нет, каков подлец!

Специально стрелял в живот, мерзавец, чтобы он помучился перед смертью. Главкому Каменеву разнес голову, как гнилой арбуз, мозги во все стороны полетели.

Наркому по делам национальностей Сталину вообще послужил хирургом, отстрелив искалеченную в детстве «сухую» руку. Тут Лев Давыдович повеселел — избавился он от ленинского шпиона, и хорошо, всегда в плохом чуть что-то хорошее имеется.

Командующему Западным фронтом Тухачевскому вообще откровенно повезло — ни одна пуля не попала.

Неведомый стрелок не промахнулся, нет — оба адъютанта, прикрывшие бывшего поручика своими телами, были застрелены насмерть. Пули разворотили грудь так, что смотреть без тошноты было невозможно.

— Умелец, сукин сын!

Лев Давыдович облегчился самыми черными словами, которые и еврейский сапожник произнести не сможет. Нет, ну каков подлец! А если бы целил в голову…

— У-й…

Троцкого опять стошнило, и качественно. Отчетливое видение своей собственной головы, расколотой как репа, с дымящимися мозгами его самого — вождя мировой революции, — настолько потрясло председателя РВС, что потребовался нашатырный спирт, ватку с которым ему сунул под нос заботливый доктор.

— Уберите эту дрянь!

Троцкий чуть ли не кричал во весь голос, балансируя на грани срыва в дикую истерику.

— Дайте мне чего-нибудь успокоительного! Валерьянки хотя бы! И оставьте меня в покое!

Повинуясь приказу, врач дал ему выпить валерианы, пока медсестры прибирались, а потом медики тихо, чуть ли не на цыпочках удалились из палаты, тщательно прикрыв за собою дверь.

Троцкому потребовалась лошадиная доза успокоительного снадобья и полчаса времени, чтобы нервы перестали шалить, а воображение немного успокоилось.

— Как хорошо жить, — пробормотал Лев Давыдович и повеселел. Боль куда-то ушла, тело стало легким, он остро захотел порадоваться жизни. Вызвать, что ли, сговорчивую машинистку и познать с ней, как говорится, «любовь пчел трудовых».

Троцкий собрался было крикнуть, дабы воплотить в жизнь свое желание. Но тут очнувшееся воображение показала ему дрогнувшую руку стрелка, и пуля устремилась не к животу Льва Давыдовича, а чуть ниже, к мужскому «достоянию».

И попала…

— А-а! Ой-я!!!

Визгливо закричал Троцкий, схватившись двумя руками за пах. Воображаемая боль была такова, что ему на секунду показалось, что над ним совершили некую операцию тупым ножом, готовя к исполнению обязанностей евнуха в восточном гареме.

Когда очередная суматоха эскулапов у его постели схлынула, он уже не помышлял о женщинах, чувствуя себя полным импотентом. Но именно такое состояние бесило его больше всего — потеряв вкус к жизненным удовольствиям, Троцкий почувствовал в себе жажду крови, которую захотелось пролить столько, чтобы все ужаснулись.

Дабы больше ни у кого даже мысли не возникло снова поднять на него руку. И он прошипел с такой угрозой в голосе, что у любого, кто услышал бы эти слова, поджилки от ужаса затряслись.

— Они мне дорого заплатят…

Черное море

В кают-компанию набилось, а другого слова Фомин не находил, почти два десятка офицеров, молодые лейтенанты сидели даже на широких подлокотниках диванов. И это только одна половина командного состава эсминца, ведь другая находилась на вахте либо отдыхала от нее.

Типичная примета гражданской войны, на русском флоте проявившаяся особенно выпукло. Морские офицеры в подавляющем большинстве своем революцию не восприняли в силу именно своей сословной кастовости. В отличие от армейских офицеров военного времени, на флоте служило много кадровых, которые предпочли остаться на кораблях, имевшихся у белых, а не отсиживаться по домам, выжидая, кто же возьмет верх в затянувшемся противостоянии.

Вот только самих кораблей в Российском императорском флоте раньше было не в пример больше, чем сейчас.

Балтийский флот целиком перешел к красным, Черноморскому флоту жуткое кровопускание сделали как большевики, так и интервенты, оставив в строю жалкие остатки.

В Сибири и на Мурмане флотилии и в мировую войну были совсем маленькими и значимой роли не играли.

Так что и флот поразила точно такая «болезнь», известная в армии под названием «рядового офицерства», когда заслуженные полковники и капитаны принимали роты и взводы, а офицеры от прапорщика до поручика, а то и «штабса», брали в руки винтовки со штыками. Дело доходило даже до отдельных офицерских рот!

Моряки пошли своим «путем», но очень похожим — либо списывались на берег, с переизбытком заполняя все вакансии, что заставляло адмиралов все время увеличивать штаты береговых служб, и так безобразно раздутых сверх всяких меры.

Либо те, кто желал продолжать дышать морским воздухом и был согласен на все, лишь бы остаться на корабле, так же как и в армии, занимали уже не офицерские должности. Ни к чему хорошему ни тот, ни другой вариант не приводили — расходы на содержание крайне избыточного числа офицерства резко увеличивались, а казна не бездонная…

На груди Фомина размещался целый наградной «иконостас», так как другое слово здесь просто не подходило. После «провала» первой «легенды», им лично разработанной, Семен Федотович уже в Омске принял предложение Маши воспользоваться запасным вариантом, который, как он считал не без основания, для него подготовил сам Арчегов.

Вот эта легенда оказалась «железобетонной», такой же неуязвимой, как броня КВ. И теперь предстояло пройти не просто очередную проверку, нет — Фомин собирался совершить совершенно иное…

— Господа, я двадцать лет отсутствовал в нашей стране, и, признаюсь честно, был сильно ошарашен, когда прибыл летом прошлого года во Владивосток. Революция привела к безумию, к страшной разрухе — мы потеряли прежнюю Россию!