Поначалу Семен Федотович заподозрил, что полученная им от царя телеграмма сыграла здесь свою роль, но потом понял, что ошибся — матерый моряк всеми силами пытался устроить Машу поудобнее и относился к ней с чисто отцовской заботливостью.

Утром «Ермаковых» пригласили позавтракать в кают-компанию, причем, к великому удивлению танкиста, с ними пригласили и Остолопова, и тот не скрывал своего удовлетворения.

Как потом понял Фомин из разговоров, на флоте царил удивительный порядок — командир корабля не имел права без приглашения приходить в кают-компанию, дабы не смущать своим присутствием господ офицеров в высказываниях, порой могущих быть нелицеприятными.

За все происходящее здесь, как и за порядок на корабле, отвечал исключительно старший офицер, на которого сыпались все огрехи — да и сами моряки называли эту хлопотливую должность «собачьей».

Удивительные порядки!

Сама офицерская кают-компания на «Беспокойном» оказалась маленькой — два кожаных дивана, между ними длинный стол, прикрепленный к палубе, да втиснутое к переборке пианино. Вообще, на эсминце совершенно не оказалось предметов, которые не были бы намертво к чему-либо прихвачены болтами или приклепаны, да оно и понятно.

Не имелось также и роскоши в виде ковров, занавесок, каких-либо безделушек или деревянных предметов — все предельно прочное, из железа или стали, практичное, функциональное, к ремонту пригодное и, главное, не ломающееся.

Почти как в танке…

— Господа, минуточку внимания!

Старший офицер говорил громко, как и все — мощный рев турбин идущего полным ходом миноносца изрядно давил на уши, вызывая глухоту, так что приходилось повышать голос, дабы быть услышанным.

— Позвольте от лица кают-компании выразить восхищение нашей очаровательной гостье. Мария Александровна, мы просто счастливы познакомиться с вами на борту нашего «Беспокойного» и искренне надеемся, что и у вас останутся самые хорошие и теплые воспоминания от этого небольшого путешествия.

Восхищенные взгляды, которыми молодые моряки смотрели на жену, неожиданно пробудили в душе Семена Федотовича ревнивые нотки, но тут же погасли — положа руку на сердце, он и сам восхищался своей второй половинкой.

Маша надела традиционный для казачек наряд, простой, но чрезвычайно эффектный — длинная юбка с вышитой кофточкой, толстая, с руку, коса переброшена на плечо — спасибо тем медикам, что не остригли ее наголо на той заснеженной станции.

Сейчас он как никогда осознал, откуда идет у казачек эта хищная степная привлекательность, статность, понимание собственной красоты. Кровь поколений здесь перемешана, ведь возвращаясь из походов, казаки зачастую привозили своих жен — наиболее привлекательных восточных полонянок, взятых на саблю.

— Благодарю вас, господа! — Маша горделиво подняла подбородок. — Я, признаться, не ожидала, что вы встретите так радушно. Ведь к присутствию женщины на корабле, как я знаю, моряки относятся неодобрительно, согласно давним неписаным традициям?

— Напрасно, Мария Александровна, нас в этом упрекать. Сии предубеждения идут с тех времен, когда по морю ходили на парусах!

— Ваш корабль мне очень понравился, господа. Правда-правда. Норовистый и быстрый, я думаю, он полностью достоин своего имени. И гордится вами так же, как и вы им! Думаю, что мой муж, имеющий под командой свой боевой «корабль», точнее выразит наши общие ощущения.

Взгляды всех собравшихся дружно скрестились на Семене Федотовиче, и под ними он почувствовал себя несколько неуютно. Если на жену смотрели с нескрываемым восхищением, то на его изувеченное, багровое от ожогов лицо с участливой жалостью, сквозь которую проступал страх самим стать такими же.

Да и подспудно думали, наверное, что «уроду» несказанно повезло жениться на красавице — «И что это она в нем нашла?»

Зато на широкую грудь Фомина, увешенную двумя десятками орденов, крестов, знаков и медалей, взирали с нескрываемым интересом, ибо награды на кителях у моряков были гораздо скромнее — два-три ордена, в лучшем случае. Лишь у командира эсминца знаков доблести было чуть больше, включая редчайший среди офицеров Георгиевский крест, да на шее пламенел орден святого Владимира 3-й степени с мечами.

Выглядели моряки импозантно — все в черном, кителя с брюками отглажены, при кортиках. Вот только вместо старых золотых погон, оставленных лишь для особо торжественных дней по императорскому повелению (это было политическое решение, учитывая ненависть, прививавшуюся большевиками к «золотопогонникам»), на плечах были черные с желтыми просветами плавсостава. Да на обшлагах появились ряды узких и широких полосок, как на британском флоте.

Сам Фомин выглядел не менее импозантно в форме бронечастей Сибирской армии. Танкистская повседневная тужурка темно-стального цвета с сибирским бело-зеленым угольником на левом рукаве хорошо гармонировала с ослепительно белой рубашкой и галстуком.

Черные технические погоны с красным просветом броневых частей, как и само обмундирование (образцом послужила форма танковых частей РККА), включая комбинезоны, были введены самим Фоминым в бытность генерал-адъютантом.

Дополнял облачение кортик с Анненским темляком, до того полагавшийся только морякам и авиаторам — именно на него и посматривали офицеры «Беспокойного» с явственным неодобрением.

В такой униформе он был единственным среди танкистов белой армии на юге России. Дело заключалось в сохранении той практики, что появилась еще в годы мировой войны.

Офицеры, служившие в броневых отрядах, считались откомандированными от своих полков, но как продолжавшие числиться по штату в них, носили соответствующее обмундирование. А потому царила чрезвычайная пестрота мундиров, нарушавшая один из армейских принципов — «пусть безобразно, зато единообразно».

Берлин

— Нет, каков мерзавец, ну каков подлец…

Лев Давыдович со стариковским кряхтением наклонил голову и в который раз посмотрел на сизо-багровое пятно, ужасной кляксою расплывшееся чуть выше пупка.

Доктор привычно сделал примочку, не обращая внимания на стенания наркомвоенмора советской республики, ловко наложил тампон.

— Полежите немного, Лев Давыдович, через три дня будет уже лучше. Вас панцирь спас, иначе бы вы приняли мучительную смерть!

От слов врача Троцкого бросило в холодный пот. Вчера он ни о чем не думал, ему казалось, что живот скоро превратится в раскрытую жаровню. Но доктор поставил ему укол морфия, боль сразу же ушла, и он благополучно проспал сутки. Но теперь сон не шел, а от такого обезболивающего Лев Давыдович сам отказался, зная, что к нему можно привыкнуть.

Обладая красочным воображением публициста, Троцкий представил, как пуля, снабженная разрывным зарядом, пробивает его плоть и взрывается внутри живота.

— У-й!

Льва Давыдовича прямо скрючило в кровати, он схватился двумя руками за живот. Воображение сыграло над ним злую шутку — председатель РВС словно наяву увидел, как из разорванного живота вывалился комок растерзанных и дымящихся кишок, и ему стало дурно.