Наконец, Катерина легла рядом, и я благоразумно решил не настаивать, что запросто справился бы и сам.

– Поспал всего полтора часа, – простонал я в надежде на сочувствие.

– Я обычно сплю меньше, – парировала она.

Ребенок был сыт, переодет и согрет. Разумеется, теперь он заснет. Молча и неподвижно лежали мы рядом, прекрасно понимая, что ждем первого скрипучего стона из коляски. Словно пациенты в кресле стоматолога, мы не могли расслабиться: вот-вот взвизгнет бормашина – первый раздраженный крик, предвещающий, что наш ребенок снова собирается впасть в свое излюбленное и прискорбное состояние. Когда это случилось, я почувствовал, как Катерина рядом со мной дернулась. Чья сейчас очередь? Похоже, ничья. Стоны все учащались, их требовательность нарастала, но никто из нас не подумал изменить безнадежно оптимистичную позу спящих. Мы напоминали супружескую пару, принимающую солнечные ванны под проливным дождем.

– Давай попытаемся оставить его в покое, – сказал я, когда крик перешел в полноценное завывание.

– Одна я такую роскошь себе позволить не могу.

– Но сегодня же я дома. В эту ночь можно показать, что мы не всегда будем плясать под его дудку.

– Я не могу.

– Хотя бы до четырех.

Часы показывали 3:52. Я встал и закрыл дверь, чтобы Милли опять не проснулась. Катерина ничего не сказала – но она лежала лицом к циферблату. Альфи бился в сдавленных рыданиях.

По прошествии целой вечности, а именно в 3:53, Катерина сердито прихлопнула голову подушкой. Думаю, она хотела этим мне что-то продемонстрировать – ухо из-под подушки осталось торчать. По мне, так уровень громкости младенца уже зашкаливал, его маленькие легкие и слабые голосовые связки не способны на бо льшую мощность. Тем не менее, в 3:54 крик неожиданно приобрел квадрофоническое гиперзвучание, мощность и ярость его удвоились. Обычно в такие минуты на сцене запускают фейерверк, а хор дружно гаркает во всю мочь. Откуда у него столько сил? Откуда он черпает стойкость и целеустремленность среди ночи, когда родители, раз в двадцать превышающие его весом и силой, уже несколько часов как готовы выбросить белый флаг? Теперь я понимал, почему в прежние времена матери беспокоились, что раскрылась большая металлическая булавка, удерживающая подгузник, и воткнулась ребенку в ляжку, – крик Альфи был полон муки. Даже у меня зашевелилась мысль, что он проткнул себя булавкой, – а ведь мы пользовались одноразовыми подгузниками.

Яростные вопли продолжались на протяжении 3:55 – по-прежнему на полной мощности, но ровно в 3:56 переключили передачу, и звуки сделались короче и сумбурнее. Это были напряженные, мучительные, недоуменные выкрики. "Мать, о мать, почто оставила меня ты?" И хотя мать лежала спиной ко мне, я догадался, что теперь и она плачет. В первые месяцы, когда Катерина кормила грудью, я пытался убедить ее, чтобы она не бросалась к ребенку по первому зову. Как только ребенок начинал хныкать, Катерина кидалась к коляске, из ее глаз брызгали слезы, а из груди – в полном соответствии с учением Павлова – молоко. Ничего не оставалось, как пойти на попятный. Иначе ей грозило полное обезвоживание.

Я чувствовал себя так, словно причина ее слез – во мне. Да, на этот раз я был мучителем – кто как не я заставил бедную мать встать посреди ночи, кто заставил слушать, как кричит и корчится в страшных муках ее родное дитя… Хотя все эти крики и бесили меня, сердце мое разрывалось совсем не так сильно, как разрывалось сердце Катерины.Я мог запросто от них отстраниться, отключить ту часть своего мозга, которой осознавал страдания ребенка. И сейчас я учил Катерину сделать то же самое. Я учил ее стать похожей на мужчину. Возможно, в том состояла месть моего подсознания. Днем Катерина заставляла меня походить на женщину: понимать настроение и потребности ребенка так же, как это делает она. Дневные часы определенно принадлежали Катерине. Но посреди ночи настал мой черед. Я заставлял ее читать те места в книгах, которые подтверждали мою правоту, я предъявлял ей письменное доказательство своихслов: не следует бросаться к ребенку всякий раз, когда он плачет, надо ожесточиться, привязать себя к мачте и терпеть стенания ребенка, чтобы он смог научиться засыпать самостоятельно. Но хотя Катерина и проявляла абстрактнуюготовность к восприятию этой идеи, осуществить ее на практике не удавалось.

Хоть с какой-то стороны я мог показать себя лучшим родителем, чем Катерина. Было нечто, дававшееся мне легко, а ей вовсе недоступное. Есть, наверное, какая-то ирония в том, что у меня открылся талант не обращать внимания на детский плач. Но мне требовалось найти в этом положительную сторону, и я ее нашел. Гораздо лучше, чем у Катерины, у меня получалось лежать на кровати и ничего не делать. Поэтому в 3:56 я сочувственно спросил, как она – терпит ли?

– Да! – рявкнула она, раздраженная моим покровительственным тоном.

– Я знаю, как это трудно, – продолжал я самым понимающим голосом, – но позже сама будешь рада, что я убедил тебя так поступить. – Она не отвечала. – Попробуй проявить силу. Ведь, в конечном счете, мы это делаем во благо малышу.

И тут случилась вопиюще несправедливая вещь. Катерина со мной согласилась.

– Знаю. Ты прав – мы должны взять верх.

– Что? – испуганно переспросил я.

– Так не может продолжаться каждую ночь. Этот ребенок меня измочалил. Мы должны победить его.

А вот этого я совсем не ожидал. Я-то думал, что Катерина подскочит и кинется к коляске с невнятным лепетом: "Прости меня, Майкл, я не такая сильная, как ты. Я не могу удержаться, прости…"

Надо было удержать свой статус строгого родителя.

– Я не стал бы возражать, если бы ты к нему подошла.

– Нет. Мы должны стать сильными.

– Ты очень храбрая, Катерина, но я ведь знаю, что ты хочешь взять его на руки.

– Нет, не буду. Нам нужно показать ему, что к чему.

– Хочешь, я его возьму на руки?

– Только попробуй! Пусть плачет.

И я остался на кровати, слушая завывания ребенка. После того, как у меня отняли последние остатки гордости, мне хотелось зарыдать с младенцем в унисон.

* * *

Альфи сумел-таки заснуть, и нас охватила эйфория – словно мы достигли вершины. Час спустя Альфи полностью позабыл преподанный урок и явно нуждался в повторении. Мы по очереди толкали коляску по спальне, мы подозревали у него колики, газы и прочие заболевания, о которых прочли на замызганной доске объявлений в центре здоровья. А он все вопил. Нас охватила паника, нам пришло в голову, что непрекращающийся плач может быть вызван только менингитом, и я со всех ног помчался за фонарем. Явный признак менингита – светобоязнь, и нужно срочно проверить, боится он яркого света или нет. Понятное дело – и к нашему смятению, – ребенок, проведший ночь в темной комнате, отпрянул, когда ему в лицо сунули лампу в двести ватт. Менингит убивает. Менингит заразен. А что, если и Милли его подцепила? Мы рванули к ней в комнату, растормошили и сунули прожектор в лицо. Она тоже отпрянула. А сонливость… Еще один признак. У наших детей менингит! Очумевшую Милли усадили перед телевизором и кинулись рыться в справочниках, отыскивая прочие симптомы. Головная боль, температура, затекшая шея. Похоже, ничем этим они не страдают. И тут до нас дошло, что Милли с превеликим удовольствием таращится на свет, идущий от телевизионного экрана. А это значит, что никакого менингита у нее нет.