Через дверь черного хода они вышли на заднее крыльцо, где Моисей Бьювеню, шофер Обри и мастер на все руки, красил в белый цвет стойки ограждения.

— Детектив О’Коннор, — рот растянулся аж до ушей, — я удивлен, что вы до сих пор не застрелили мистера Майкла.

— Я стреляю метко, — заверила она Моисея, — но он очень уж быстрый.

Крепкий, мускулистый, широкоплечий, с ладонями в суповую тарелку, Моисей был дьяконом в церкви и пел в хоре вместе с сестрами, Луланой и Евангелиной.

— Они пришли повидаться с господином, но не будут донимать его, — сообщила Лулана брату. — А если ты решишь, что донимают, возьми их за шкирку и вышвырни на улицу.

Как только Лулана вернулась на кухню, Моисей повернулся к детективам.

— Вы слышали Лулану. Вы, конечно, из полиции, но здесь ее слово — закон. Закон и порядок. Я буду у вас в долгу, если вы станете вести себя так, чтобы мне не пришлось вышвыривать вас за шкирку на улицу.

— Если мы увидим, что ведем себя недостойно, то сами вышвырнем друг друга, — пообещал Майкл.

Моисей кисточкой указал, куда нужно идти.

— Мистер Обри за тем языческим фонтаном, среди роз. И, пожалуйста, не насмехайтесь над его шляпой.

— Его шляпой? — переспросил Майкл.

— Лулана настаивает, чтобы он надевал солнцезащитную шляпу, когда долго работает в саду. Он же лысый, вот она и тревожится, как бы у него не начался рак кожи. Мистер Обри поначалу возненавидел эту шляпу. И только теперь начал понемногу к ней привыкать.

Карсон покачала головой.

— Никогда не думала, что доживу до такого дня, когда у Обри Пику появится босс.

— Лулана — не босс, — возразил Моисей. — Она так сильно любит людей, что им не остается ничего другого, как подчиняться ей.

Кирпичная дорожка пересекала лужайку, огибала языческий фонтан и уходила к розарию.

В центре фонтана находилась скульптурная группа из трех полноразмерных фигур. Пан, с козьими ногами и рогатый, играя на флейте, гнался за двумя обнаженными женщинами (или они гнались за ним) вокруг колонны, увитой виноградной лозой.

— Я, конечно, не знаток антиквариата, — заявил Майкл, — но уверен, что это Лас-Вегас восемнадцатого столетия.

Розовые кусты росли рядами, проходы между ними засыпали гранитной крошкой. В третьем из четырех рядов лежал мешок с удобрениями, распылитель и подносы, на которых располагались садовые инструменты.

Здесь же был и Обри Пику, под соломенной шляпой с такими огромными полями, что белки могли проводить на них кольцевые гонки.

Пока Пику не заметил их и не поднял голову, он напевал какую-то мелодию. Вроде бы «Его свет разгонит любую тьму».

У восьмидесятилетнего Обри было младенческое личико (понятное дело, старчески-младенческое), розовое и пухлое. Даже в глубокой тени противоракового головного убора синие глаза весело поблескивали.

— Из всех знакомых мне копов вас я люблю больше всех, — не стал скрывать свои чувства Обри.

— А других-то ты хоть чуть-чуть любишь? — полюбопытствовала Карсон.

— Из этих мерзавцев — никого. Но никто из остальных и не спас мне жизнь.

— Зачем тебе эта глупая шляпа? — спросил Майкл.

Улыбка Обри превратилась в гримасу.

— Ну что будет, если я умру от рака кожи? Мне восемьдесят лет. Я могу умереть от чего угодно.

— Лулана не хочет, чтобы ты умер до того, как найдешь Иисуса.

Обри вздохнул.

— С этой троицей я спотыкаюсь об Иисуса всякий раз, когда поворачиваюсь.

— Если кто-то и сможет вымолить тебе прощение грехов, — заметила Карсон, — так это Лулана.

По лицу Обри чувствовалось, что сейчас он скажет что-то резкое. Вместо этого он всего лишь вздохнул.

— Раньше у меня никогда не было совести. Теперь появилась. И это куда хуже, чем абсурдная шляпа.

— Почему ты носишь шляпу, если терпеть ее не можешь? — спросил Майкл.

Обри оглянулся на дом.

— Если я сниму шляпу, она увидит. И тогда я не получу пирог Евангелины.

— С пралине и корицей.

— И с орехами. Я люблю этот пирог. — Обри вновь вздохнул.

— Что-то ты часто вздыхаешь, — заметил Майкл.

Я стал жалким, не так ли?

— Ты был жалким, — возразила Карсон. — А теперь в тебе появляется что-то человеческое.

— И дается это нелегко, — добавил Майкл.

— Как будто я этого не знаю, — согласился Обри. — Так что привело вас сюда?

— Нам нужно крупнокалиберное, громкое, вышибающее двери оружие, — ответила Карсон.

Какой же великолепной была вонь: резкой, облепляющей, проникающей сквозь любые преграды.

Ник Фригг представлял себе, как свалочный смрад насыщает его плоть, кровь, кости, точно так же, как в коптильне дым насыщает куски мяса. Его грела мысль о том, что он до мозга костей пропитается запахами разложения и будет пахнуть как смерть, которой он жаждал, но которая оставалась для него недостижимой мечтой.

В своих высоких сапогах Ник пересекал западный котлован. Пустые банки трещали под ногами, пластиковые коробки из-под яиц и пакеты из-под чипсов хрустели. Направлялся он к тому месту, где только что приподнималась и опадала мусорная поверхность. Теперь, правда, на том участке никакого шевеления не замечалось.

Хотя мусор основательно утрамбовали свалочные галеоны (а глубина мусорного слоя составляла шестьдесят с небольшим футов), иногда он проваливался у него под ногами: маленькие пустоты все-таки оставались. Но Ник был настороже, отличался отличными рефлексами, поэтому вовремя переносил вес на другую ногу и практически не сбавлял шага.

Наконец подошел к тому месту, где поверхность пульсировала. Участок этот внешне ничем не отличался от остального котлована. Раздавленные жестяные банки, осколки стекла, пластиковые изделия, от бутылок до разломанных игрушек, мешки с мусором, завязанные в горловине.

Он увидел куклу с переплетенными ногами и треснувшей головой. Представив себе, что у него под ногой настоящий ребенок Старой расы, Ник топтал куклу, пока не размозжил ей голову.

Потом медленно повернулся на триста шестьдесят градусов, пристально изучая мусор.

Втягивал в себя воздух, словно надеялся по каким-то запахам определить причину необычных пульсаций поверхности, но запахи вроде были обычными для свалки.

Крысы. Они были поблизости. Он их учуял. Но кого могли удивить крысы на свалке? Запах этих грызунов Ник мог уловить по всей территории «Кроссвудс».

Ник ступил на то место, где поверхность котлована изменяла свою кривизну, снова огляделся, принюхался, наконец присел (сапоги заскрипели) и замер. Прислушиваясь, дышал ровно и глубоко.