Больше не приходили на Девятую телеграммы: «Живет хорошо учится здорова целует шестой». И писем не было – ни одного: уехала – забыла. Он уходил к мосту, чтобы не слышать Гусиных причитаний, подолгу сидел на холмике рядом с тем местом, где когда-то стояли собачьи будки, курил. Иногда стонал. Поймав себя на этом, тем же вечером напился и избил Гусю, избил всласть. Она снесла молча. Но больше он ее не трогал: уж больно приятно. А он трезвый человек, самостоятельный, его просто так с ног не собьешь, на колени не поставишь. Даже если жизнь подбросит что-нибудь такое… даже если нулевой остановится…

Остановился.

Ардабьев с фонарем прошел вдоль состава. Задраенные и опломбированные вагоны. Четыре звероподобных тяжело дышащих паровоза. И ни души. Покричал – в ответ ничего. Где машинисты? Кочегары? Где люди? Не дух же святой вел состав.

Вернулся на станцию и сам отбил телеграмму на Восьмую. Прошло много времени, прежде чем аппарат откликнулся: «Кто телеграфирует?» Отстучал: «Девятый начальник Ардабьев остановился нулевой что делать?» На этот раз телеграмма пришла тотчас: «Нет такого разъезда нет такого поезда нет аппарата Бодо Ардабьева нет конец». Он тупо уставился на ленту. Нет. Ничего и никого. А что же тогда вокруг? И что стоит за окном и тяжко сопит четырьмя паровозами? И что за аппарат выбивает ленту? И кто же тогда он? Шутники. Нашли, заразы, время для шуток. Рыжего на вас нету, он бы вам ввернул мозги в сустав. Это ж Линия, с ней шутки плохи. Повторил запрос. Аппарат молчал. Еще раз. Еще. Озлившись, отстучал: «Это я убил рыжего полковника я убил Мишу Ландау я убил своего отца мать я убил Васю я убил Ардабьева». Ни слова в ответ. Нет, так не бывает. Он в здравом уме. Он жив. Он не спит, не грезит наяву. Линия – вот она. Нулевой – вот он. И сейчас он отправит этот поезд. Он не может не отправить этот поезд. Он его отправит, даже если придется тянуть зубами. Он вышел на перрон и, до боли сжав зубы, высоко поднял фонарь. Отправление. Пора. Ну же, пошла, железка чертова. Давай, трогай. Тутукай, ети мать. Ну же. Давай! Сопи, шипи, реви, гадина, ползи, вон отсюда, поехала, змеюжина, убирайся вон, к чертовой матери! Давай! Давай!

И поезд вдруг – тронулся.

Медленно, словно нехотя, двинулись с шипением масляно блестевшие поршни. Выбился пар из свистка. У-у-у. Пошел. Пошел же! Ну! ну! ну! еще! И словно не выдержав его крика, чудовищного напора его вопля, его звериного воя, тяжелый состав таки тронулся, пошел, набирая скорость и, наконец, громыхая на стыках и вопя четырьмя свистками, помчался – туда! туда! Вперед-не-знаю-куда, откуда нет возврата, и ладно, лишь бы – шел! шел! Шел…

Поезда шли с интервалом в несколько минут. Сколько ж их? Словно прорвало. Он не заснул до утра. Слышал, как Гуся забрякала ведрами, пошла в сарай корову доить. Зачем им корова? Пора б и прирезать, все равно ни он, ни Гуся молока не пьют, все поросенку спаивают. Прирезать. Сел на кровати, пригладил ладонями жесткие волосы. Что же там белело у опоры моста? Выглянул в окно. В сером рассветном свете разглядел стул, косо стоявший на склоне. Фирин. Все, что осталось. Грязно-белые бумажные птицы в ее дворе прибиты дождем, облепили забор, стены опустевшего ее дома. Нету Фиры. Словно и не было. Да, впрочем, в последние годы ее и не было вовсе. Забила гвоздями вход – и исчезла. Он даже не заметил, как она пропала из аппаратной, уйдя на пенсию. Тенью бродила по ночам вокруг дома. Ветхая больная старуха. Однажды рано утром из ее дома выскользнул мальчик в белых гольфах, скрутившихся на тонких ногах, в короткой курточке, сшитой из Мишиного пиджака с накладными карманами, с мешком-сидором за плечами. Промчался по дорожке к мосту, вскарабкался, хватаясь за перила, пробежал по ржавому железу рядом с колеей, стараясь не смотреть вниз, на коричневую воду, пенившуюся у опор, – ушел. Исчез. Одна осталась. И вот спустя столько лет тот мальчик вернулся и увез ее. Куда? Зачем? Иван покачал головой. Ни к чему ей уже не прилепиться.

Вскипятил чай. Пососал кусочек сахару.

За спиной стукнула дверь.

– Ухожу я, Иван, – сказала Гуся. – Пойдем вместе отсюда. Одна боюсь. Не то помру в пути…

– Куда пойдем-то? – через силу усмехнулся Ардабьев. – На кладбище, что ли? Только там нас и ждут.

– Аленку найдем. В Москве она.

– Откуда знаешь?

– Найдем. Нам что с тобой осталось? Вот и будем искать.

– Да она забыла про нас с тобой. Сколько лет уж…

– Пойдем, – повторила Гуся. – Родненький, пойдем. Дом весь трещинами тронулся, того и гляди обвалится да придавит, не хочу так умирать, не хочу! Лишь бы отсюда уйти, Иван, а там видно будет. Не дадут люди пропасть. – Помолчала. – Не то одна уйду.

Иван внимательно посмотрел на нее. Понял: уйдет.

– Я остаюсь, – наконец сказал он. – Остаюсь.

Отвернулся.

Стукнула дверь.

Один. Вот теперь действительно… впрочем, может быть, Гуся еще передумает.

Одевшись потеплее, вышел под дождь, который, кажется, начинал ослабевать. Стул на месте. Да и черт с ним. Скользя по глине, спустился к реке. Вон оно, белое. Что бы это могло быть? Похоже на… Отер ладонью лицо. Заспешил.

Это был утопленник. Совершенно голый, он покачивался в воде спиной вверх, застряв в кустах, понаросших между берегом и опорой моста. Руки глубоко в воде. Руками-то, видно, и зацепился за ивовые прутья.

Вернулся с багром. Подцепил утопленника под плечо, потянул. Труп развернуло течением, Иван резким движением подвел его к берегу. Взял за руку – и тотчас отпрянул. Мясо слезало с кости. Запах – о господи! Сколько ж он проплавал-то? Иван ополоснул руки в реке, глубоко вздохнул, взялся за гнилую голову и повернул ее к себе. Лица не было. Нос, губы, глаза – все рыбы съели. Ну и запах. Мутит. Что это у него в руке? Попытался вывернуть скрюченную руку, в которой был зажат какой-то металлический предмет. С трудом выкорябал железяку. Вроде торцевого гаечного ключа. Ага. Тщательно вымыл ключ, протер песком, ополоснул, сунул в карман. Ага. Багром оттолкнул покойника. Голова нырнула, вновь показалась – дыркой на виске, снова ушла в коричневую воду. Дырка в виске. Ключ. Течение подхватило труп и понесло. Дырка. Ключ. Ему вдруг стало жарко. Не может быть. Повторил в голос: «Не может быть». От того рыжего полковника и костей-то уже не осталось. Наверху прогромыхал очередной состав. Два паровоза впереди, два сзади, сто вагонов. Над рекой, опоясывающей землю, если правда, что земля – круглая. Над рекой, в воды которой можно войти дважды. И это – наказание. Возмездие. Вот тебе и река.

Сжимая в кармане стальной ключ, с трудом поднялся по раскисшей глине к дому.

Гуся в спальне собирала вещи.

– Ты чего? В самом деле, что ли? – пробормотал Иван. – Ну, а хозяйство куда? Корову, свинью – куда? Курей?

– Прирезать, – откликнулась Гуся. – С собой взять кусочек говядины да пару куриц, остальное закопать. Я тебе полосатую рубашку тоже ложу.

Иван тяжело вздохнул.

– Да не пойду я, Гуся. Сказал же.