Последними снялись охранники. Их начальник повел Ардабьева на мост и показал люк.

«Тут лесенка вниз, на площадку. Там дверца. Там и заряд. Понял?»

«Пока нет».

«Мало ли, вдруг приказ поступит. Тогда все тут подорвешь. Если, конечно, доживешь».

«Чем?»

«А тебе что же, и ключа не дали?»

«Какого ключа?»

«Ну дела. Да что ж тогда говорить. Само сгниет. А у нас приказ. Тебе еще не отстучали?»

«Этот приказ я сам себе отстучу».

«Ну ты даешь, Дон. Шутник, Дон. Прощай, старина».

Само сгниет. Сгниет. Кроме собак. Брошенные в спешке людьми, псы-людоеды завыли и выли не переставая несколько часов. Сперва он даже не сообразил, что это за звук. «Что с ними делать? – сказала Гуся. – И подойти-то страшно». Дочка плакала, сбегав к мосту: «Они там на привязи, лают, никого не подпускают…»

Он взял ружье, спустился к колючей проволоке. Псы замолкли, насторожились, увидев человека с ружьем. Два матерых зверя. Людоеды. Кормили их от пуза. Матери пугали детей: «Будешь себя плохо вести – псы мостовые сожрут». Поговаривали, что полковничьим спецпоездом этим зверям иногда доставляли спецмясо. Кто-то клялся, что своими глазами видел, как собака грызла женскую руку со следами колец. Ну и ну. У него нет людей на закланье. Разве что себя им предложить. Ему их просто не прокормить. Вскинул ружье. Ближайший пес подпрыгнул на цепи и брякнулся брюхом в траву, задергал лапами, пополз на боку за будку. Иван едва успел всадить в него вторую пулю. Вдогон. Другой зверь вжался в траву и ложбинкой ушел за будку. Обе пули прошли мимо. Ардабьев рассвирепел. Притащил из дома кусачки, порвал колючую проволоку, но не успел и шага сделать, как пес молча бросился на него из укрытия. А когда человек отпрыгнул и схватился за ружье, зверюга прежним манером скрылась в ложбинке. Он сел на кочку, закурил, положив ружье на колени. Рано или поздно выглянешь. Выберешься. Голод не тетка. Прибежавшую дочку попросил принести какую-нибудь кость. Принесла. Девочку он отослал домой: не годится ребенку наблюдать за такими играми. Бросил кость точно на середину проплешины, вытоптанной собакой перед будкой. Пес выглянул, но тотчас спрятался. Завыл. Снова выглянул. Спрятался. Так продолжалось несколько часов. Ардабьев поднялся на мост, но оттуда было далековато. Спустился на мостовую площадку, о которой говорил начальник охраны. Но после первого же выстрела пес сменил укрытие, и вторая пуля ушла в траву. Начинало смеркаться, и Ардабьев понял, что пес дождется темноты и утащит кость. Смекалистый зверь. Умный. Знает, что человеку надо к нулевому идти. Все знает. Не зря кормили. Не зря человечину жрал. Женскую руку со следами от колец на пальцах. Серый с рыжинкой, пес умело прятался в сухой высокой траве. Ни разу не удалось взять его на мушку. Что ж. Ладно, зверь. Спрятав ружье в кустах, он ушел домой. Поужинал. Уложил Аленку спать. Гуся мимоходом спросила о собаках. Он рассказал.

«Ну и зверь! – удивилась она. – Так он тебя будет год мотать. Или пока с голоду не сдохнет. Может, отпустить его? Ну его к бесу».

«Ты думаешь, он в лесу приживется? – сказал Иван. – Он все равно сюда будет возвращаться. Хлопот не оберешься. Бидончик мне дай-ка… в котором солидол был…»

Набрал полный бидончик керосина. Оделся.

«Иван! – ахнула Гуся. – Живой же!»

«Я тоже живой. Не год же мне с ним мызгаться, в самом-то деле».

Заслышав шаги, собака зарычала, подала голос.

«Ну-ну, ну-ну… – Ардабьев осторожно поставил бидончик на землю. Вытащил ружье из куста. – Осмелел ты, брат…»

От колючей проволоки в два приема выплеснул керосин на будку и в траву. Поджег. Огонь разгорелся быстро. Собака ошалело залаяла, захлебываясь, упершись передними лапами в землю, попыталась стащить с себя ошейник, прянула за будку, легла, вскочила – и бросилась на человека, который, сделав шаг в сторону, выстрелом из двух стволов вышиб ей мозги и глаза.

«Ты их хоть зарыл? – спросила Гуся, едва он переступил порог. – А то ведь Аленка завтра побежит смотреть».

«Зарыл».

«Не жалко?»

«Первого нет. А второго жалко. – Помолчав, добавил: – Как себя».

Весной горелое место затянулось хвощом и чахлой ромашкой. Проволоку, смотав, Иван отнес в сарай: вдруг пригодится?

Кучей, одна за другой, отбыли все служилые. Несколько дней на Девятку приходили телеграммы со всей Линии. С ним прощалась Стояхалка, навсегда сохранившая в заветной шкатулочке свою стальную втулку, раскалявшуюся добела от ардабьевского натиска, так что потом приходилось залечивать ожоги сырым яйцом и содой. С ним прощалась Могила, которой пришлось бросить с откоса свою доску-лежанку, пробитую Ардабьевым насквозь. С ним прощалась Роза-с-мороза, плакавшая о грудах кедровой шелухи, пахнувшей Ардабьевым, о постели, пахнувшей Ардабьевым, о своем постаревшем теле, об увянувших грудях, меж которыми, прощаясь с Линией, она выколола портрет Ардабьева – с нимбом и крыльями зеленого цвета. Прощай, Дон, прощай. Он бросал их телеграммы в печь не читая.

У него не было ощущения распада и краха, ощущения конца жизни. Нулевой проходил все так же. Чик в чик. Правда, людей на разъезде осталось всего ничего: он да Гуся, да Аленка, да Фира с сыном, да Вася безумный в своей каморке, которую он покидал только в полночь, когда проходил нулевой. Потом уехала и Аленка. Ее отвезли в интернат на Шестой, за сотни километров от дома. Иван попросил телеграфиста Шестерки раз в месяц сообщать, как живется дочке. И раз в месяц получал «Живет хорошо учится здорова целует шестой». Месяц за месяцем. Год за годом: «Живет хорошо учится здорова целует шестой». На лето приезжала на Девятку, бродила по путям, уходила в ближний перелесок, встречала и провожала нулевой вместе с отцом.

«Пап, а что это за нулевой?»

«Поезд».

«А правда, что мама под ним погибла?»

«Правда».

«Пап… а о чем ты мечтаешь?»

«Ни о чем. Я как собака: отгавкал свое, пожрал – и в будку. А ты?»

«По-честному? Прокатиться на пассажирском поезде. Ты когда-нибудь катался? Какой он?»

«Никогда. Не знаю – какой. Зачем тебе?»

«Если б знала, не мечтала бы».

Он чувствовал, что она одержима Алениным зудом беспокойства, который, если вдуматься, мало чем отличался от болезни, поражавшей жителей Линии, а двоих – из тех, кого он знал, – поразившей насмерть. С Аленой – троих.

«Ты смотри мне, дочь».

«Да я ничего, пап. Меня учиться зовут, в училище. Чуть ли не в Москву».

Он долго хмурился, думал, прикидывал. Понял: не удержать. Да и незачем. Москва далеко от Линии, от яда, от отравы, которая незаметно проникает в душу и убивает или лишает человека рассудка. Пусть лучше будет Москва.

«Ладно, поезжай. Только помни, ясно? И смотри мне, ясно?»

Гуся плакала навзрыд, когда Аленка уехала. Иван мучился немотой, так и не позволившей ему сказать дочери что-то важное. Он боялся слов. На прощание сунул книжку – Дюма. Пусть читает. Книжки обычно не выбрасывают, значит, будет помнить. Возьмет книжку в руки – и вспомнит.