Она почитала за счастье пригласить меня в дом промышленника-миллиардера по случаю торжества, которое должно было превзойти все, что только случалось видеть сказочного, странного и пикантного. Все аристократические лимузины ослепительно сверкали, ряд сферических отражений, мягкое мерцание стекла на бледно-розовой материи, черное дерево, красный, бирюзовый, нежно-желтый лак, латунные фары, непрерывные крики уличных продавцов газет на тротуаре, среди вспыхивающих огней: кру-брррр-брррр, кру-брррр-брррр. Мы заходим вместе. Просторный квадратный двор. Три стены задрапированы белым и зеленым; задний фасад, видимо другого дома, принадлежащего другому владельцу, истекал любопытством, сочившимся из всех окон. Нарастающее многоголосие. Тяжелый запах надушенных женских тел. Тщеславие, возбуждение четырехсот шляпок, перьев, кисеи, вуалей, вспыхивающая полемика. Жестикуляция, как при кораблекрушении. Трепет чаек в колышущейся веерной пене. Духота усиливается. Внутренность огромной морской раковины до половины залита августовским солнцем. Места больше не было, но толпа продолжала напирать. Локти вонзаются в бока. Рыжие, золотистые, квадратные, козлиные бороды прикасались к выпуклостям грудей, раскрашенных, как перистые облака на закате. Длинные сероватые патлы старого декадента между острых лопаток тощего пианиста, черные повязки с разинутыми красными ртами. Смесь испарений. Пыхтение. Будет очень интересно! Исключительно! «Возвращение на землю», драматическая поэма… Здесь нет сцены! Это что-то совершенно новое! Божественная Летткот Ливи предстанет обнаженной! Или почти! Прикрыта листьями!.. Стихи тоже ее! В центре здесь будет земля, настоящая земля! Толпа сдвинулась, тесно сомкнулась, образовав круг, как вокруг арены. Тишина! Тишина! Стиснутые со всех сторон, моя подруга и я слились в единое целое. Представление началось. Ничего не было видно. Обрывки стихов прорывались сквозь шум, не прекращавшийся из-за давки. Внезапно посреди человеческого моря я увидел прославленную Ливи, всю в зеленом, она разбрасывала вокруг себя полной обнаженной рукой черную землю. Затем она наполнила себе рот землей. И наконец, закричала с драматическим надрывом: «Нужно есть землю! Питаться, питаться, питаться землей… чтобы не умереть!» Между тем на втором этаже прямо перед нами открылось окно, и из него показалась толстая французская консьержка, одна из типичных консьержек, принимавших активное участие в сражениях квартиросъемщиков-дрейфусистов[75] с квартиросъемщиками-антидрейфусистами. Под мышкой у нее была длинная метла, крупные руки прижаты к животу. Трясясь от смеха, она нарушила всеобщее молчание: «А эта жирная! Дурдом! Дурдом!..» Все засмеялись, но я смеялся громче всех, потому что, возможно, я был единственным, кто по-настоящему ощущал неизбежную необходимость мировой катастрофы. Моя подруга взглянула мне в глаза, все поняла и сказала: «Вы правы, считая все это идиотизмом… После такого представления остается только ждать всемирного потопа». Какие-то два жалобных и жеманных голоса уже десять минут гудели у меня в ушах. Обмен нежностями, характерными для полуэротических отношений – таких, как те, что связывали нас с подругой. Я обернулся и увидел толстого шестидесятилетнего господина, любовно прижимавшего правой рукой непристойно изнеженного юнца с бледными щеками, с оттопыренными, как у старой проститутки, губами, с порочными голубыми глазами, болезненно и трусливо смотревшими из-под прекрасных белокурых волос.

Справа от меня оказалась известнейшая писательница, разбухшая от тридцатилетних литературных чаепитий: широкая грудь-форштевень, туго перетянутая бархатом гранатового цвета, колеблющийся рангоут остроконечной дальневосточной шляпы. Рядом, почти скрытая ею, стояла очень хрупкая белокурая куколка (золотисто-кремовое, тонкое стеклянное очарование), которая обращалась к библейскому, плешивому банкиру, цепляющему на крючок женщин (на борт парусника или шлюпки), со старым, заржавленным носом:

– О! Я нахожу, что деньги сродни по силе афродизиаку. Деньги – это самая великая проверка любви, какую только мужчина может предложить нам…

Надо думать, она хранила верность своему перепончатокрылому банкиру, дававшему ей сто тысяч франков в год на наряды, и испытывала наслаждение от победы над подругами и от их унижения. Несомненно, она предпочитала ощупывать ткани на манекенах, пылко прижимаясь к самому соблазнительному из любовников. Банкир время от времени плотоядно посмеивался, демонстрируя при каждой улыбке два длинных золотых зуба всякий раз, когда его нижняя губа оттопыривалась.

– Ваша подруга Розалия предпочитает в качестве возбуждающего средства ласкать свои груди слуховой трубкой, когда ее любовник разговаривает с ней по телефону. Это самый интимный разговор… Но что за странная прихоть примешивать к своим нормальным любовным похождениям гомосексуалистов в качестве зрителей!..

– Чтобы изучать на их примере гримасы отвращения…

Через час в автомобиле я страстно сжимал в объятиях свою подругу Жюли де Меркур, заявлявшую с важным видом:

– Я люблю простоту и ненавижу сложность.

Я устремился на штурм. Добился свидания. Я был убежден, что очень ей нравлюсь. Ее возбуждали мои поцелуи, она высоко ценила мои душевные качества, ей льстила моя горячность. Мы оказались в гостиничном номере. Все происходило естественно. Поэтому я почувствовал себя смущенным и раздраженным, когда она нежно прильнула ко мне, отказываясь, однако, от любовного соития и говоря умоляющим голосом:

– Не будь таким нормальным! Дай мне насладиться самим желанием!

– Ты не хочешь быть моей?

– Да, да, однажды, скоро я буду твоей, как ты захочешь. Но не сейчас, я тебя умоляю; чтобы не исчезло желание!

Я послушно вступил в утонченную игру, продлившуюся целую ночь. Однако на втором свидании я грубо принудил свою подругу к прекрасной и здоровой нормальности.

Даже в Италии можно встретить несчастных ненормальных женщин, чей сексуальный инстинкт искажается тысячью псевдооригинальных причуд. Двенадцать лет назад я был представлен одним моим другом в салоне клерикальной римской аристократии (уже навсегда закрытом). Хозяйка дома, очень богатая, брюнетка, молодая, банально красивая. Мы сблизились, и мне понравилось часто обедать с ней, поскольку за ее столом можно было встретить все возможные разновидности прелатов, от типичных до весьма оригинальных. Кормили, естественно, на славу, а великолепным винам, подававшимся к мясу, всегда удавалось победить любую словесную стыдливость. Ее муж, клерикал, каких поискать, елейный, дряблый, болезненный, бывший уже инвалидом в свои пятьдесят лет, с трудом волочил короткие ноги, его жирные пальцы посылали воздушные поцелуи навстречу кому-то незримому. Престарелый кардинал, маленький, горбатый, искривленный, как окровавленный корень. Шарообразный епископ, дремавший после каждого блюда. Однако все пробуждались, расправляя тело, душу, глаза и слова, когда во время десерта он начинал свой розарий из похабных анекдотов. Первые еще были пристойными. Затем, несмотря на большое распятие из слоновой кости, тускло светившееся на темной стене, в жизнерадостном свете накрытого стола начинались описания, достойные Боккаччо, которые все выслушивали, потупив глаза, уставившись на бокалы с бенедиктином[76] и настоящим шартрезом[77]. Хозяйка дома жадно прислушивалась к скабрезностям. Это был первый успех трех или четырех моих пикантных рассказов. На ее именинах вечером в день святой Анны, на вилле в Тиволи[78], я сымпровизировал притчу под густыми оливами, сквозь которые просачивался густой и благословенный лунный ликер. Ее муж остался в Риме. Шарообразный епископ, утомленный непосильной тяжестью бытия, дремал в своем особенном, плетенном из ивовых прутьев кресле и сопровождал мое выступление храпом, выводя сложные рулады.