— Что? Случилось что?

— Да!

— Что? Ты можешь сказать?

— Нет! Лучше будет… Ты смог бы сейчас подъехать?

Голованов покосился на Грязнова с Агеевым, которые невольно прислушивались к его обрывочным фразам.

— Естественно, мог бы, но… Ты что, даже по телефону не можешь сказать?

— Да, да, да! — уже чуть ли не в истерическом припадке выкрикнула Марина. — Случилось!

— С сыном?

Судя по тому, как внезапно прекратились женские всхлипы, этот вопрос поставил Марину в тупик.

— Ну-у… не совсем. «Это уже малость легче».

Голованов почувствовал, как что-то очень жесткое и неприятно клейкое отпускает его сердце, и вдруг понял, что беда Марины Чудецкой — это и его личная беда. И расхлебывать ее, по-видимому, придется вместе. Причем даже не потому, что об этом попросила жена Турецкого, а потому… Впрочем, о чем это он?

— Что-то серьезное?

— Да, очень. Приезжай… если можешь. — И снова ее голос зазвенел на последней нотке отчаяния.

— Ты сейчас дома?

— На работе. Тебя ждать?

— Да.

Салон Марины Станиславовны Чудецкой начинался даже не с вешалки, как того требует всякий уважающий себя театр, и даже не от мраморных ступенек, на которые, казалось, ступить грешно было, а прямо от небольшой охраняемой стоянки, на которой скучали в ожидании своих хозяев и хозяек более десятка по-настоящему крутых иномарок.

Оставаясь в душе пролетарием и боясь подпортить впечатляющую картину чисто российского довольства и достатка, Голованов припарковался поодаль, среди равных себе, и до массивных дверей салона уже шел пешком.

Его ждали. И стоило ему подняться на последнюю ступеньку, как дверь открылась, словно по волшебству, и на пороге застыла массивная фигура тридцатилетнего геракла, у которого, казалось, прекрасным было все, если бы не его шея. Искусственно накачанная, для непосвященных она воплощала мощь и силу, однако для таких профи, как майор запаса Голованов, она являлась тем самым открытым листом книги, прочитав которую можно было даже не заглядывать в паспорт. В этом плечистом красавце были искусственными не только массивная, похожая на урезанный пенек шея, но и все остальное: ткни его по-настоящему — и развалится. Впрочем, хозяйке салона было видней, кого набирать в охрану. И от тех «секьюрити», что стояли в дверях, требовалось, видимо, не столько охранять заведение от нежелательных посетителей, сколько уметь встретить постоянных клиентов, точнее, клиенток.

— Простите, вы к Марине Станиславовне? — осведомился молодой геракл, видимо уже предупрежденный о приходе нужного ей гостя.

Голованов утвердительно кивнул.

— Всеволод Михайлович?

— Он самый. Прошу так и доложить госпоже Чудецкой, — не удержался, чтобы не съязвить Голованов.

Однако накачанный геракл не обратил на этот изыск никакого внимания — то ли привык к подобным уколам, то ли в силу своего происхождения ничего не понял, и только произнес хорошо поставленным голосом:

— Прошу за мной. Вас ждут.

«Етит твою мать! — хмыкнул про себя Голованов, проходя в холл, обстановка которого уже сама по себе говорила о том, что здесь вы самый желанный гость. — А я ее ночью за сиську держал…»

Довольно приличные репродукции картин мастеров эпохи Возрождения на стенах, огромный красивый ковер на весь пол, в который удивительно гармонично вписывались напольные вазы с живыми цветами, три небольших журнальных столика с разложенными на них ультрамодными журналами и в дальнем, затененном углу — столь же огромный телевизор с плоским экраном. Завершали этот натюрморт три молодящиеся бабенки в глубоких креслах, которые, видимо, и сами устали от трудоемкой работы мастеров, которые приводили их увядающую внешность в надлежащий порядок.

Однако как бы они ни устали, но на высокого и все еще подтянутого Голованова посмотрели с любопытствующим интересом. Этот явно интеллигентный мужик, в котором в то же время чувствовалась какая-то внутренняя сила, не был похож на тех педераствующих мальчиков, которые превратили такую чисто женскую профессию, как проституция, в довольно прибыльный мужской бизнес, и это уже само по себе представляло для них определенный интерес.

Одна из дам держала в пальцах тлеющую тонкую сигарету, и по холлу разливался специфический запах подожженного лаврового листа.

Марихуана.

Впрочем, не суди, да не судимым будешь. Это только на первый взгляд кажется, что жизнь светских львиц светла и безоблачна, а на деле… Вот и балуются порой травкой, чтобы заглушить свое одиночество.

Голованов даже не заметил, как они прошли холл, и очнулся, когда молодой геракл аккуратно стукнул кулачком в филенку обитой красивой бежевой кожей двери.

— Марина Станиславовна…

— Да, хорошо. Спасибо, Игорь. Свободен.

Несмотря на бычью шею, геракл словно растворился в томной полутьме устланного коврами коридора, и Голованов прикрыл за собою дверь.

— Сева…

— Слушай, я теперь даже не знаю, как тебя называть, — вновь не удержался, чтобы не съязвить, Голованов. — К тебе попасть труднее, чем на прием к министру обороны.

— Прекрати! Прошу тебя.

— Ладно, беру свои слова обратно, — хмыкнул Голованов, обнимая Марину и уже поверх ее головы рассматривая ее кабинет. Как и холл, он тоже производил должное впечатление, и в то же время в его обстановке не было ничего вызывающе изысканного, как, впрочем, и у нее дома.

Он тяжело опустился в глубокое, светло-коричневое кожаное кресло, спросил негромко:

— Что случилось, Марина? Заметил, как на ее правой щеке дернулся лицевой нерв, и вместо ответа…

— Может, выпить хочешь? Коньяк, водка, виски?

Сообразив, что ей, видимо, трудно начинать этот разговор насухую, он согласно кивнул:

— Не откажусь. Все остальное на твой выбор.

— И я, пожалуй.

Марина достала из бара початую бутылку армянского коньяка, оттуда же бутылку боржоми с бокалами, выставила все это на журнальный столик, показав Голованову глазами, чтобы не терял времени зря. Коньяк был по-настоящему армянским, такой даже запивать грешно, можно было бы повторить еще по тридцать граммулек, однако, видя, что с Мариной творится что-то неладное, в чем она боится признаться, Голованов негромко, но довольно настойчиво произнес:

— И все-таки… Маришка… что случилось? Она молчала, размышляя, и он вынужден был напомнить о себе:

— Марина! Если тебе нужна моя помощь…

— Нужна! — неожиданно вскинулась она. — Очень нужна! Я тут без тебя… — Ее глаза наполнились слезами, и она чисто по-бабьи протянула, прикрывая рот платочком: — Сева-а-а…

— Что-о?! Что случилось? С Димой что-то? Она вздрогнула, потянулась за бутылкой, и было видно, как дрожит ее рука.