Мари-Жозе улыбнулась, обнажив ровный ряд блестящих и гладких, как жемчужинки, зубов.

– «Эгегейское море»?.. Подожди… Ты серьезно? Поверить не могу… Эгейское море же, ну ты даешь! Иногда мне интересно, как тебе такое только в голову приходит. Другие могут неделями пытаться – и даже близко ничего подобного.

– Наверное, неправильно переписал с доски… Клянусь, у меня так в тетради… Но теперь я в курсе насчет Греции.

– И всё равно надо отпраздновать…

Мы спустились в кухню, Мари-Жозе наполнила большой графин соком, поставила его на поднос с печеньем, и мы отправились в гостиную.

– Присаживайся на диван.

Она достала из футляра виолончель и принялась натирать смычок канифолью. Я видел, как наездники такими же энергичными жестами растирают разгоряченных лошадей сеном, чтобы те не простудились, и тут же подумал, что, наверное, виолончель тоже живая и очень хрупкая вдобавок. Мари-Жозе разложила ноты на пюпитре – этакие замысловатые крючочки, да еще и разные другие значки, отмеряющие время. Мне всегда было интересно, как она в них что-то понимает. Затем Мари-Жозе поставила виолончель между ног и атаковала ее смычком, будто собралась драться с инструментом или пилить его. Надо сказать, потребовалось время, чтобы различить ритм и мелодию, потому что мотивчик оказался немного затянутым – я к такому не привык. Я засыпал. Мне казалось, что я тону в этом непонятном нотном потопе, а когда проснулся, то почувствовал, будто музыка унесла меня далеко-далеко. А ведь есть и другие прекрасные миры… Кто знает, может, где-то в таком мире существует нечто столь же красивое, как «Satisfaction» группы The Rolling Stones. Трудно представить, конечно, но почему бы и нет? Время пролетело незаметно: Мари-Жозе останавливалась несколько раз, чтобы перевернуть страницу или выпить сока. Еще я вдруг поразился, как она прекрасна с этой спутанной копной волос, взметавшейся вместе со смычком, – такой красоты у других девчонок в школе я не замечал, те носили слишком узкие штаны. И тут я понял, что никогда до сих пор не думал о Мари-Жозе как о девчонке моего возраста, да и вообще как о девчонке тоже не думал.

Когда она закончила играть, было уже поздно, а в ушах у меня до сих пор звенел весь XVII век. Музыка кипела в голове так сильно, что я не мог устоять на ногах.

– Уже слишком поздно, чтобы заниматься, пойдем прогуляемся по парку. Денек можно и отдохнуть.

Их огромный, пустой, холодный дом выглядел почти заброшенным. Пару раз я видел там уборщицу, вооруженную тряпками и бегавшую из комнаты в комнату, – Мари-Жозе разговаривала с ней очень вежливо, и я подумал, что такую почтительность сейчас нечасто встретишь.

Пока мы шли по ведущей к дороге аллее, я спросил Мари-Жозе:

– А твои родители – они что, здесь никогда не бывают?

– Бывают, но поздно приходят. Чаще всего они в Лон- доне, оценивают произведения искусства… Я скажу им, чтобы пригласили тебя как-нибудь на обед.

– Хорошо, но надо будет подготовиться.

Она улыбнулась.

Мы подошли к воротам парка. Солнце садилось, я подумал, что опоздаю на репетицию «Сверла», ну да ладно!

– Как так получилось, что ты играешь на виолончели? Оно же не само по себе…

– Всё началось с того, что в три года я увидела, как один музыкант натирал канифолью смычок. Его жесты показались мне такими мягкими, спокойными, что тоже захотелось погладить струны. Конечно, мои родители немного расстроились, что я не заинтересовалась живописью, но в итоге даже обрадовались, увидев, насколько меня увлекла музыка. По-настоящему… Теперь жить без нее не могу… Наверное, у твоего друга Хайсама так же с шахматами и математикой…

Я был сражен наповал. Мари-Жозе заметила это и рассмеялась.

– Я видела вас в комнатке его отца! Похоже, твой Хайсам потрясающе умен…

– Очень умен, – сказал я ей серьезным тоном, будто мог об этом судить.

Мне стало немного обидно, что она заговорила сейчас о моем уважаемом египтянине, пусть я был с ней и согласен – даже более чем согласен. Но от подобного сравнения я снова почувствовал себя какой-то букашкой.

– Со мной вот только всё по-другому, я не умею ничего интересного. «Трех мушкетеров» мне хватит до совершеннолетия, а если возьмусь за «Даму с камелиями», то вообще до пенсии протянуть могу – по крайней мере экономно. Я никогда не научусь играть в шахматы или нотной грамоте со всеми этими восьмушками и чертетушками…

– Четвертями!

– Ну вот видишь… И двух слов связать не могу! Даже в «панаре» ты больше моего понимаешь…

Мы добрели до маленького озера, по которому плавали три лебедя – их изогнутые шеи напоминали перевернутые вверх ногами зонтики. Мы сели на скамейку: всё вокруг молчало, мы тоже. Мари-Жозе сидела совсем рядом, выпрямив спину, а я даже не осмеливался взглянуть на нее. Нас нельзя сравнивать, между нами нет ничего общего – это понятно. Только я вот всё удивлялся, почему она мне помогает. Мы снова встали и собрались уже расходиться, и тут я сказал:

– Я никогда не смогу отблагодарить тебя как следует… Без тебя я бы совсем пропал… А теперь есть хоть какая-то надежда… малюсенькая, но есть… Даже Счастливчик Люк оставил меня в покое.

Вдруг лицо ее стало очень серьезным. Мари-Жозе принялась накручивать на палец прядь волос, а щеки ее заметно покраснели.

– Поверь, тебе еще удастся меня отблагодарить, и даже больше, чем следует, больше, чем ты можешь себе представить! – внезапно выпалила она.

Тут явно была какая-то тайна и всё такое, но я решил глубоко не копать – не в моих правилах. Предпочитаю держаться на поверхности.

– Мне нужно идти, – сказала Мари-Жозе, – а то я опоздаю в консерваторию[26].

– А разве ты еще где-то учишься?

Она резко остановилась. За ее спиной высоко в небе я увидел, как летит треугольник (равнобедренный или какой там еще) перелетных птиц, и подумал: скоро Рождество.

– Мне нужно много учиться, потому что в конце года я должна сдать очень важный экзамен. Это для меня всё.

– И что ты будешь делать, когда сдашь?

– Отправлюсь в особую школу, где буду уделять гораздо больше времени музыке, чем другим предметам.

* * *

Мы разошлись. Сердце мое надулось, словно вот-вот взорвется, и заколотилось. Проходя вдоль парка, я заметил дрозда: его расплющило по земле, как блин, клюв приоткрылся и был похож на желтую запятую. Птица еще трепыхалась, и я подумал, что именно так, пожалуй, выглядит сейчас мое сердце… Это не могло не вызвать во мне сочувствия к бедной твари. Я поднял птаху, которая показалась тяжелой, словно отлитой из свинца. Мне подумалось, что это, наверное, потому, что все жизненно важные штуки сосредоточились внутри тяжело раненного тела, чтобы оно меньше страдало.