— Будешь спать здесь, со мной, — выпрямляясь, сказала Маргитка. — А то, если хочешь, на сундук ложись, но с него свалиться запросто можно…

— Нет. Я с тобой лучше.

— Только я иногда ночью во сне разговариваю. Не боишься?

— Не боюсь.

— Ты красиво пела сегодня. Меня научишь?

— Конечно. Ты сразу схватишь.

Дашка встала, ощупью нашла край постели. Коса девушки наполовину распустилась, на подушку упала тяжелая каштановая прядь, и Яшка жадно уставился на нее. Маргитка, проследив за взглядом брата, скривила гримасу, но промолчала.

— Кто тебя так хорошо плясать выучил? — помолчав, спросила Дашка.

— Вот дура! Как же ты решила, что хорошо, если ты слепая?! — прыснула Маргитка.

— Я чечетки по звуку разбираю, — спокойно пояснила Дашка, и почти одновременно с ней рявкнул на сестру Яшка:

— Погавкаешь ты у меня, зараза! Косы повыдеру! Распустила язык…

— Пошел к черту! — огрызнулась Маргитка. — Чего расселся, чего уставился? Влюбился, что ли? Иди спи к лешему, золотой мой, нечего на девок пялиться! Скажи спасибо, что она слепая, а то бы давно тебе по морде за твои взгляды съездила!

Яшка покраснел так, что видно было даже в полутьме. Кинул уничтожающий взгляд на сестру, быстро встал и вышел, задев гитарой за косяк. Когда смолк жалобный звук потревоженных струн, Дашка тихо спросила:

— Зачем ты так? Он же не хотел…

— Затем, что нечего из себя правительство здесь строить. Моложе меня на два года почти, а туда же, генеральствует! — Маргитка стянула платье; перекинув на грудь растрепанные косы, начала расплетать их. — Тебе раздеться помочь?

— Нет, я сама. Я привыкла.

Маргитка пожала плечами. Оставшись в одной рубашке, забралась на постель, потянула за руку и Дашку.

— С нашими девками ты уже говорила? Наболтали тебе про меня?

Дашка не успела ответить, а Маргитка враждебно предупредила:

— Будешь Катьку Трофимову слушать — ко мне лучше и не подходи! Врагиня она моя навсегда!

— Катька? Почему? Мне показалось, она хорошая, добрая…

— Добрая… Много ты понимаешь. Я с ней перед Пасхой знаешь как подралась! Грех, конечно, в Великий пост, но уж душа не стерпела. Она, зараза, сказала, что моя мама — шлюха!

— Господи… — Дашка забралась под одеяло. — Но это же ерунда какая-то. Елена Степановна…

— Она мне не мать, — таинственно сказала Маргитка. — Моя мама знаешь кто? Отца первая жена. Она меня от купца Рябова прижила и, когда рожала, померла. Знаешь, какая она красивая была? Лучше даже, чем я, ей-богу! У отца портрет маленький есть. Вот подожди, я у него стащу и тебе покажу.

— Зачем тащить, попросить же можно.

— Не… Отец думает, что о нем не знает никто. Под замком в шкафу держит. Вот посмотришь сама… Ох, да ты же слепая! — Маргитка задумалась, закинув руки за голову и водя пальцем по пятну света на стене. Дашка молчала. Где-то в глубине дома часы пробили полночь, с улицы простучала одинокая пролетка.

— Дашка, вот что скажи… Твой отец, Илья, — он кто?

— Цыган.

— Да уж сама видела, что не турок! — Маргитка снова села на кровати. — Скажи, то, что про него болтают, — это правда?

— Кто болтает? И что?

— Цыгане, — в тон Дашке язвительно ответила Маргитка. — Разное болтают. Правда, что он твоей матери лицо ножом из ревности изрезал? Чтобы больше не смотрел на нее никто?

— Я спать хочу.

Маргитка с досадой замолчала. Через минуту, потянувшись, вполголоса протянула:

— А он красивый, твой отец.

Дашка молчала — кажется, в самом деле заснула. Маргитка вздохнула, села поудобнее. Придвинула к себе лампу и растрепанную «Любовь графа Шевалли». Раскрыв книгу на середине, углубилась в чтение.

На другой день Илья проснулся поздно. Открыв глаза, испуганно осмотрелся, долго не мог понять, где находится. Потом вспомнил: Москва, Большой дом… В окно заглядывала сухая ветка ветлы, и Илья сообразил, что это старая комната Насти. В ней, видать, так никто и не жил все семнадцать лет.

Настя рядом еще спала, сбросив с себя одеяло и улыбаясь во сне. Губы ее чуть заметно шевелились. «Небось до сих пор „Не вечернюю“ поет», — с легкой досадой подумал Илья. Встав и заглянув в соседнюю комнату, он убедился, что мальчишек и след простыл. На минуту он заволновался — где Дашка? — но затем вспомнил, что та ночует с дочерью Митро, успокоился и начал одеваться.

Внизу, несмотря на позднее утро, не было ни души. Илья помнил: по утрам здесь всегда отсыпались после рабочей ночи в ресторане и выползали уже после полудня — растрепанные, кое-как одетые и сонные. Не было даже слышно грохота котелков и сковородок. Однако дверь на кухню оказалась приоткрыта. Ежась от утреннего холодка, Илья перешел темные сени, заглянул туда… и отступил.

На широких нарах, застеленных красным, протертым до основы ковром, сидела Варька, а на полу примостился Кузьма, уткнувшийся в ее колени. Варька, наклонившись, гладила его всклокоченную голову, что-то шептала. Они не заметили Ильи, который тихо отошел в сени, огляделся и, увидев на полу сброшенное ночью Кузьмой ведро, как можно громче повесил его обратно на гвоздь. Звон разнесся по всему дому, а Илья, не понижая голоса, чертыхнулся. Когда спустя минуту он, зевая, вошел на кухню, Варька стояла спиной к нему у окна, а Кузьма, сгорбившись, сидел на нарах. На нем была вчерашняя, запачканная и залитая вином рубаха явно с чужого плеча. В вырезе виднелся потемневший крест на медной цепочке. Ссадина под глазом набухла до густой синевы. Во встрепанных волосах отчетливо блестели белые нити. На вошедшего Илью он взглянул исподлобья и тотчас же опустил глаза. Помедлив, протянул руку.

— Будь здоров, морэ. Вспомнил нас, надумал наконец приехать?

— Здравствуй, — откликнулся Илья и присел рядом.

Варька по-прежнему стояла у окна, Кузьма смотрел в пол и молчал, словно они расстались с Ильей вчера, а не семнадцать лет назад. Илья уже пожалел о том, что вошел на кухню, и собирался уйти, когда Кузьма вдруг заговорил:

— Ты вчера с Митро был иль показалось мне?

— Ну, я.

— Угу… — Кузьма еще ниже опустил голову. — Ладно, морэ, чего отворачиваешься? А то я не знаю, что ты думаешь. Что все вы думаете… Вот, мол, сидит тут пьянь подзаборная… Ума нет, совести тоже, один кабак в голове…

— Ума нет — это верно, — буркнул Илья. Кузьма, не слушая, продолжал:

— Думаешь — из-за бабы цыган сломался… — Он криво усмехнулся, поскреб руками волосы. — Что ж, я спорить не буду. Только, может, из-за такой бабы и не грех?

Илья промолчал. Он плохо помнил Данку, которую видел последний раз давным-давно, еще в таборе, на той проклятой свадьбе. Да, красивая была… Может, и сейчас что-то от ее красоты осталось, за тридцать ей теперь. Конечно, красивая, но уж никак не лучше, например, Настьки. Да и другие есть не хуже. Однако вслух он говорить этого не стал и буркнул только: