все уметь. Даже то, что никто на свете не умеет. Так что давай, переодевайся, будешь ассистировать.

Я не забыла про кормление. И про Даньку тоже не забыла. Но я пошла и переоделась, и увидела, что у Дуду все получилось, а еще захотела сделать такую же штуку сама, и не один раз, а каждый день, потому что настоящая жизнь – вот она – в твоих руках, теперь держи ее крепко.

Когда мы с Иркой вышли из реанимации, было уже темно. В отделении остался дежурный врач и Леонов.

– Он часто допоздна остается, – сказала мне Ирка, и я кивнула – понятное дело, работа такая, самая лучшая в мире.

Мы с ней запрыгиваем в автобус, усаживаемся, болтаем, а больница остается позади, вот она, словно огромный корабль, светится, покачивается, ждет нас обратно.

Потому что теперь нам без нее никуда, и это здорово.

– Ну так что у тебя с Илюшей? – напоминаю я Ирке. – Ты же хотела мне рассказать. Да и Дуду, я смотрю, на тебя поглядывает.

– Дуду еще мальчишка, – усмехается Ирка, – хотя, конечно, славный. Он мне как брат, вот честное слово. А с Илюшей у нас любовь. Сумасшедшая. С ума по нему схожу. Даже и не знала, что так бывает. Правда, пару дней после Латруна он от меня бегал, ну а потом вернулся – сам, я не звала. Вернулся – и как приклеенный. И с каждым днем – все крепче, уже и не отодрать.

Ирка смотрит на меня своими огромными глазами, в которых отражается вечерний Иерусалим, и мне становится тревожно.

– Любовь, – повторяю я, – вот оно как. А что же Людмила?

– Людмила – это проблема, – кивает Ирка. – Но уже ничего не поделаешь.

– То есть? – не понимаю я.

Ирка усмехается.

– А то и есть. Влип он. То есть, конечно, и я влипла. Но женщине проще. Мы лучше умеем приспосабливаться.

– Да к чему же приспосабливаться? – не понимаю я.

– К чему, к чему, – ворчит Ирка, – к безвыходным ситуациям. Ибо, – и она поднимает вверх указательный палец и смотрит на меня важно, – ибо настоящая любовь всегда безвыходна.

Я понимаю, что Ирка дурачится, хотя, кто ее знает, может, и нет.

Вздыхаю. Что-то я не припомню никакой безвыходности у себя дома. Жизнь как жизнь.

– Да ты не вздыхай, – улыбается Ирка, – все будет хорошо, вот увидишь.

– Не может быть все хорошо, – я упрямо наклоняю голову. – Мучаете вы себя, вот что. И ее мучаете.

Ирка смотрит на меня насмешливо.

– Ах, вот ты как про это.

– Как? – удивляюсь я. – А разве может быть иначе? Есть счастье для двоих. И несчастье для всех остальных, разве нет? Была Людмила, мужняя жена. А будет «Людмила разведена плюс два».

Ирка сжимает губы в узкую полоску.

– Счастье двоих, говоришь? Да я дышать без него не могу. А все остальные меня не интересуют.

Она отворачивается и смотрит в окно. Молчит. Я молчу тоже. Может, Ирка и права. Но почти незнакомая мне Людмила – она ведь тоже живая. Перед нужной остановкой Ирка встает, кивает мне, мол, «пока», начинает пробираться к выходу, останавливается, оборачивается, бросает:

– Ты не понимаешь одного. Не только мне без него не жить. Но и ему тоже. Две наши жизни против ее одной. Простая математика.

Ирка выходит, я еду дальше.

Дома голодный Данька, уставшая бабушка и все остальное святое семейство.

Прошел еще один день длиной в целую жизнь. Наверное, у настоящих врачей всегда так. Каждый день – лишь дорога без конца, вместо конца – свет, а это значит, что не может быть в жизни безвыходных ситуаций. Как думаешь, Ирка?

И последняя мысль перед тем, как провалиться в сон: «Скоро выучусь, сама узнаю».

Глава пятнадцатая

Будни больничные однообразными не назовешь – все время что-нибудь случается. А уж праздники всегда с сюрпризом.

Пару дней спустя нас с Иркой отыскал Фуад, тот самый медбрат из хирургии, влюбленный в прекрасную Сару, и торжественно вручил розовые открытки с двумя белыми голубями на них.

– Приглашаю, девочки, на свадьбу, в четверг, через две недели, у меня в деревне, хоть и недалеко от города, но для всех моих друзей из больницы я заказал автобус, он вас привезет на место, а то еще заблудитесь.

И он улыбнулся, счастливый.

– Свадьба! – воскликнула Ирка. – Да еще в арабской деревне, это же настоящая романтика! Фуад, вы с Сарой просто молодцы!

– Причем тут Сара? – и Фуад удивленно поднял свои белесые брови. – Мою невесту зовут Фатима. Мы с ней помолвлены с самого детства.

Не знаю как, но я мгновенно все поняла и стала потихоньку дергать Ирку за халат сзади, чтобы она заткнулась со своими восторгами. Фуад повернулся и пошел по своим делам, а мы остались стоять посреди коридора, открыв рты.

– Пойдешь? – спросила меня Ирка.

Я поглядела в ее растерянное лицо.

В последние дни Ирка сильно похудела. Она и раньше не была толстой, а сейчас сквозь нее можно было увидеть небо. Хотя, может быть, во всем виноваты ее глаза, в которых теперь сверкало веселое отчаянье, мол – будь что будет.

– Да вроде как неудобно не пойти, – неуверенно отозвалась я.

– Но как же Сара? – и Ирка покачала головой. – Ну и гады эти мужики. – Она помолчала и добавила, сомневаясь: – Или не гады?

– Ты не понимаешь, – и я начала мямлить, доказывая ей то, что доказать невозможно, я бормотала о религиозных предрассудках и разной ментальности, об интифаде и еврейских традициях, а где-то рыдала безутешная Сара, похожая на Афродиту, только рыженькая.

Ирка смотрела на меня недоумевающе, слушала терпеливо, а в конце сказала:

– Это все лишь слова. А слова – это такая ерунда, знаешь. И обычаи – тоже ерунда. И даже привычки. Вот послушай, что я тебе расскажу.

Мы с ней вышли из больницы и уселись на наш любимый камень. Ирка схватила сигарету, аппетитно затянулась, и наши пятнадцать минут побежали сломя голову, потому что на дольше больница не отпустит, впрочем, ты и сам не уйдешь.

Я смотрю на Ирку и вижу, что она не только похудела, она изменилась вся, и внутри тоже. Будто сад после дождя. Может, так кончается «ничейность»?

Ирка говорит и говорит, захлебываясь словами, а передо мной мелькают картины чужой жизни, сладкие и терпкие, словно ягоды шелковицы в нашем дворе, давным-давно, в прошлой жизни. Возьмешь такую ягоду в рот, раздавишь языком о нёбо, сок брызнет, и вдруг покажется, что все будет хорошо, потому что время остановилось и есть