В вашем доме бывали лица из великого двора?

Великие князья – конечно, особенно когда мы были в Зимнем дворце. Они играли. Александр Николаевич за стол садился. Потом мы в церкви их постоянно видели. Константин Константинович приходил. Они общались с нами как с детьми. Они проходили через нашу сторону, останавливались, играли, шли к моей раненой сестре.

Кто вам больше всего запомнился? Кто был самым милым, приятным?

Константин Константинович, который сидел под столом и хватал нас за ноги. Я помню великих княжон, но это уже когда моих сестер сделали фрейлинами, и они должны были представляться императрице. Императрица благословила одну из моих сестер. Моя мать тогда сказала: «Может, тебе это принесет несчастье, потому что все, что она трогает, приносит несчастье».

Я помню императрицу очень хорошо. Она стеснялась и мало говорила, бедная. Государь был проще. Он был прост в обращении, но никогда не пускал к себе слишком близко с открытой душой. Я подслушала разговор, что мой отец просил государя подписать бумагу о какой-то реформе, а государь говорил: «Посмотрите за окно, как мило играет Алексей Николаевич». Когда государь дал конституцию, то отец пришел поздравить его, на что государь привстал и сказал, что это вынужденная мера, он не хотел ее давать. Мой отец любил государя и переживал за его слабость. Отец искал крепких людей. Он нашел крепкого человека в Кривошеине.

Тот человек, который убил отца – нам говорили, что это Богров. Про него отец сказал: «В его глазах, когда он в меня стрелял, я видел, что он искренне хочет счастья народа, а вовсе не убивать». А оказалось, что этот человек был всегда предателем, он предал и левых и правых.

Вы говорили, что после революции, вы познакомились с другом Богрова.

Черкасский его фамилия. Его брат был издателем газеты «Копейка». Сам он был комиссаром в деревни Подольской губернии. Они учились вместе с Богровым в гимназии. Черкасский говорил, что Богров был всегда человеком неверным и всегда выдавал всех. Левые считали его предателем, так как он служил в охране. (Дмитрий Григорьевич Богров (29 января [10 февраля] 1887 – 12 [25] сентября 1911, Киев) – российский анархист еврейского происхождения, секретный осведомитель охранного отделения (агентурный псевдоним Аленский), в 1911 году убивший П. А. Столыпина. – прим. ред.)

Какие у вас лично остались воспоминания о Февральской революции?

Первое воспоминание о Февральской революции: как магазины стали вдруг пустыми, в один день пропали все продукты. Остались одни огурцы. Потом начались митинги, там выступали люди, которые были одеты рабочими, говорили о том, что Керенский никуда не годится и надо передать власть Совету рабочих и крестьянских депутатов, а те заключат мир, накормят народ и отдадут ему землю. Когда я говорила с этими агитаторами, они никогда по делу не отвечали, только перекрикивали оппонентов. Вообще была ужасная кутерьма, все кричали друг на друга. Мне было тогда 19 лет. Мой двоюродный брат видел, как приезжал Ленин, и сказал мне, что Ленин устроился в доме Кшесинской, и я бросилась его слушать. Я его помню, он был небольшого роста, в пальто, без шляпы, гулял взад-вперед по балкону, говорил отрывисто, коротко, довольно неясно и недостаточно громко. Никто не аплодировал, но как только закончилась речь, появились агитаторы, которые начали пояснять и комментировать то, что он говорил. Никто ему не оппонировал. Мой дядя был членом государственного совета, которого Керенский счел пригодным для временного правительства. Я спросила своего дядю, знает ли он, что происходит на улице. Он ответил: «Мы уже назначили оппонентов Ленину». Я спросила, где они будут выступать, и пошла туда. Они говорили не по существу, говорили так, что их никто не слушал. А люди Ленина были очень хорошо подготовлены и говорили ударные вещи.

А Октябрьскую революцию 24-25-26 октября 1917 года вы помните?

Были страшные бунты на улицах. Я пошла с подругой, дочерью норвежского посланника на улицу, наш экипаж остановили, и мы увидели, что толпа бежит к городской Думе. Мы бросились с этой толпой, а красноармейцы с красными бантами начали в нас стрелять. На меня набросилась с криком какая-то женщина. Я кричала, что я не большевичка, а она мне сказала, что теперь все большевики, а кто не согласен, тех будут расстреливать. Это было очень яркое воспоминание.

Шли постоянные митинги, но нечего было есть. Когда кто-нибудь высказывался в том смысле, что раньше голода не было, агитаторы отвечали, что это богачи забрали всю еду и убежали. А теперь надо передать власть рабочим депутатам.

Когда мы приехали на Украину, а поехали мы еще совершенно спокойно, хотя вокзалы уже были полны народа, так там была совершенно другая картина: много еды, спокойная жизнь. Там была местная власть от временного правительства, люди спокойно жили. Потом начались бои, большевики пытались захватить Киев, а защищали его белогвардейцы. Бои длились, кажется, дней десять. Все сидели по подвалам, приходил какой-то священник, читал молитвы. Однажды мать сказала нам, что нужно купить еды, а прислугу послать нельзя – могут убить. Мы с сестрой пошли. Помню, сначала я избегала мертвых, а потом мы уже шли прямо по ним, потому что на улицах лежало столько мертвецов, что невозможно было обойти. Мы дошли до рынка. Туда как раз упали снаряды. Мы схватили все, что могли, даром.

Через десять дней все замолкло, мы вышли с сестрой на улицу и слышали, как расстреливали всех белогвардейцев, всех офицеров в Царском саду в Киеве. Никто на улицу не выходил. Потом матери и сестры приходили их вытаскивать.

Это продолжалось недолго, пришли немцы, потом Петлюра, затем город перешел в ведение гетмана Скоропадского, его поставили немцы, опять началась спокойная жизнь, но моя мать говорила, что это противно. Мы уехали в деревню. В деревне была тишина, как всегда – далеко от вокзала, 60 верст. Говорили о революции. Приходили банды, то Петлюра, то Махно. Становилось все хуже и хуже с едой. В какой-то момент приехал украинский министр просвещения. Это была женщина, которая приехала с двумя охранниками.

Она была дворянка, но говорила, что левая. Она с нами обедала, потом ночевала. Никто не хотел стелить ей постель. Я сказала, что сделаю это. Она говорила: «Это безобразие, что вы живете в этом большом доме, в этом доме нужно сделать музей или библиотеку». А нам нельзя тут будет даже работать, потому что мы не умеем думать как Советы. Она была личным другом Ленина. Она говорила, что нас всех надо расстрелять. Я ее спросила: «Неужели вы и детей 4–5 лет будете расстреливать?» Она сказала: «Да, потому что из них ничего толкового не выйдет». Когда мы проснулись, ее уже не было, в ночь она удрала, потому что пришел Петлюра, но и его власть держалась совсем недолго, банды приходили и уходили. Один день нас обстреливали. Мы услышали выстрелы и собрались бежать на улицу. У меня в это время был сыпной тиф, но я уже вставала. Мы с сестрой выбежали в переднюю, где было много солдат, мы спросили их, кто они. В ответ услышали: мы большевики. И тут же нас всех арестовали. После ареста мы жили у сестры. Помню, приходили делегации рабочих, просили, чтобы нас отпустили. У нас в доме сделали театр. Во время театра моя мать и брат бежали, а мы с сестрой остались, потому что сестра лежала парализованная от сыпного тифа.