«А мы удивлялись, почему летом русло пересыхало. А это виновата была румынская водокачка», — склочно дописал Чепухня под диктовку Таранды.

* * *

Чепухню и Таранду уволили.

Так что к морю они оба все же поехали тем летом. С семьями…

У нас работал столяр. Или плотник. Всегда путаю. Это как моя мама путала. У нее был ученик Леша Столяр, а она его называла Леша Плотник. Или наоборот. Может, он как раз был Плотник и обижался на Столяра. Но он очень любил мою маму — она его научила английскому языку, он совершил преступление, и его посадили. Но он, как знающий английский язык, работал не на общих работах, а в прачечной, в тепле и чистоте. Заодно делал контрольные по всем предметам замначальнику зоны, вечному заочнику. Вот оно как: образование — большая сила. Учите языки!

Так что какая разница, как на самом деле его звали — Плотник или Столяр. Отзывался, кстати, он и на Плотника, и на Столяра.

Это как моя собака Чак. Он отзывается на все, лишь бы это был родной голос его хозяйки: и на «рыжее мурло», и на «дружочек мой родной», и на «волчара поганый». На «идите ужинать!» он бежит бегом, приговаривая: «Мама-мама-мама-мама-мама». Да, мой Чак говорящий. Он говорит около десяти слов, и все эти слова — «мама». А уж если торжественно объявить: «Сэр Чак Гордон Барнс Эсквайр», мой старенький песик, почти слепой и с больными лапами, вдруг надувается, становится раза в три толще и раза в два выше, грудью распахивает дверь туда, откуда его звали, и входит гордо и величаво, как бифитер на ежевечерней церемонии закрытия входа в лондонский Тауэр.

Ну, вернемся к плотникам. Или столярам?

Работал у нас один… мастер. Звали его Рома Адажиу. Такая румынская фамилия. Я еще подумала, вот какая музыкальная фамилия, одну букву поменять — Адажио получается.

Он делал нам лестницу. Золотые руки. Говорит, мол, я вам лестницу — за неделю и пять дней, хотите? А если постараться, так уже и за неделю и четыре дня, хотите?

Прекрасный мастер, руки золотые. Но пел. Он пел. Неделю пел. Неделю и два дня пел. Пролет делал — пел. Площадку между пролетами — пел. Столбики для перил — пел. Перила — пел.

Кто музыку не любит? Я музыку не люблю?

А при чем тут музыка вообще? Может, кто меня не понял, так он, этот то ли столяр, то ли плотник Адажио, был одарен невероятной способностью — у него было абсолютное, слышите, абсолютное отсутствие слуха. И громкий, просто оглушительный голос.

А вы знаете, как любят петь люди, лишенные слуха? Они поют с удовольствием! С наслаждением поют! С упоением и восторгом они поют!!!

Адажио наш пел:

— Ты мне большы ни дзвани и ни трать напрасна врем-мя!

Вот это вот «врем-мя» звучало просто фантастически. «Врем» — он подымал голосом вверх на фа-диез первой октавы, а «-мя» пел уже речитативом, как будто устал петь и решил песню договорить, дорассказать. Недосказанное!!!

А я в лице Адажио встретилась с бедой. Господь одарил меня хорошим слухом. Преподаватели говорили, что абсолютным. То есть играет знакомый пианист Алеша какую-то свою прелестную импровизацию, а я млею, говорю: «Ля-бемоль-мажор моя любимая тональность». Алеша такой воспитанный, прямо на стульчике вертящемся — кувырк! Мол, ну ниче себе — у тебя что, абсолютный слух? Ну это Алеша понимает, да? Что надо с такими людьми внимательно, потому что если чего не так, то режет в ушах, больно голове делается, тошнит. А ко всему, в силу плохого зрения слух мой еще и острый.

Я, когда в университете училась, в школе практику проходила, и вот пишу что-нибудь на доске, а Женька Дячук шепчет на задней парте:

— Вот интересно, она замужем?

Я спокойно, не поворачиваясь, отвечаю:

— Да.

Все:

— Что «да»?

А я:

— Это я Жене Дячуку отвечаю: да.

Женя Дячук до сих пор меня боится, когда встречает, на другую сторону улицы перебегает. А тут вот плотник. Или столяр. Работает как зверь — пилит, стучит, вырезает, складывает и вопит одну и ту же фразу:

— Ты мне большы ни дзвани-и-и-и и не трать напрасна врем-мя. — Опять пискляво вверху «врем», а «-мя» договорил.

А потом покашляет, покашляет… Ну, думаю, все, устал, помолчит. Ага!

И по новой:

— Ты мне большы не дзвани-и-и-и…

Так целый рабочий день. Он видит, что я не в себе, говорит: мол, а что, хозяйка, ты приболемши? Нет? А что, может, тебе шум мешает печатать на компьютере? Нет? А что? Может, моя мелодия, нет? А то я, когда работаю, очень петь люблю.

Тут вот я киваю жалостно, киваю, да, говорю, мелодия, очень, ну просто сил нет никаких…

И знаете что? Он на следующее утро… Не-е-е-ет, не стал он работать молча — человек так привык, он петь должен. Ему песня строить и жить помогает.

В общем, не отказался он от песни. Он стал ее глушить. Практически наступать ей на горло. Когда ему было совсем невмоготу, он включал циркулярную пилу — где надо и где не надо. И опять пел… И в соревнованиях Ромы Адажиу и циркулярки Рома получил почетное второе место — циркулярка пела гораздо громче! И гораздо нестерпимее.

У меня заныли зубы, ноги стали подкашиваться, уйти было некуда, заглушить участников этого звукового шабаша — Рому и циркулярку — было нечем: дом был совсем новый, и у нас не было еще даже обычного радио.

— Ро-о-о-ома!!! — заорала я, перекрикивая циркулярку. — Нет! Не надо пилу! Лучше пойте сами!

— А-а, понравилось?… — торжествующе сказал он. И, как будто он Иосиф Кобзон прямо и у него сто тысяч песен про любовь, про Малую Землю, про мир, про парней всей земли, спросил: — А чего петь-то?

— Ну, эту вашу… Где не надо больше звонить.

— А-а-а… Можно. Только я ж все слова не знаю, я могу только мелодию.

— Ой, та ладно, пойте что знаете.

Надо отдать ему должное — интонировал он точь-в-точь как и всю неделю до пилы, ни на четверть тона не уходя вниз или вверх. И знаете, мне как-то сразу полегчало… Соскучилась, наверное…

Оставшиеся несколько дней Рома продолжал петь, но меня это нисколько не раздражало. Иногда я даже ему подвывала, на что Адажио сказал:

— Ну ты, Марьянка, какая молодец, замечательная хозяйка — и кормишь вкусно, и кладешь на тарелку помногу, а главное — не кричишь на меня, как те, другие, что я песни пою. Но петь, ты меня извини, не умеешь… Так что помолчи лучше и послушай: «Ты мне большы не дзвани-и-и и ни трать напрасно врем-мя!»

Пасха у нас здесь, на границе трех государств — Украины, Румынии и Молдовы, а в недавнем прошлом еще и России и Австро-Венгрии, — всегда была главным праздником года.