— Ну, будь, Толян, — подошел Безухий. — Прости, если что…

— Пока, Стечкин… — Энгельс чуть не плакал. — Звони… Правильный ты мужик…

— Счастливо, братцы! — Чибис сиял. На умирающего он был похож не больше, чем Кястас Лапонис на Дюймовочку.

В этот миг дверь открылась и великан объявил с порога:

— Болной Энгелс, к главному врачу!

Сева кубарем слетел на пол и полез под кровать.

— Вы куда, болной? — удивился Кястас.

— За чемоданом, — прокряхтел из-под кровати Энгельс. — Вещи собрать.

— Вы пакуете ваш багаж, чтобы выходить из палаты? Всегда?

— Так мне же с вещами, разве нет?

— Сожалею, болной. Главный врач не говорил багаж. Вас ожидают на беседу. А вы, профессор, заканчивали вашу консултацию? Давайте я вывожу вас вместе с болным Энгелс. А вы куда, болной Чибис? Вас никто не пригласил.

— Больной Чибис должен пройти со мной к коллеге Касторскому. Дело не терпит отлагательств.

— Главный врач не ставил меня на известность относително болной Чибис. Он не намеревался…

— А я намереваюсь! Я оформляю перевод больного Чибиса в клинику, соответствующую его состоянию! И ставлю вас в известность! Вы здесь все прямо одичали!

— Не надо кричать на меня, профессор. Я не одичал. Я знаю, что значит «одичал». Когда русские брали Лиетуву…

Разгневанный Кястас, грохоча «гранкой», отпер Сезам и, отбросив обалдевшего охранника, зашагал по направлению к административному флигелю. Кузя, Энгельс и Чибис, вылитая свита Воланда, летела за ним.

…Касторский честно рассказал Буркину, что убитая Раиса Энгельс накануне своей трагической гибели была у него и ходатайствовала о выписке своего брата, в чем он, Касторский, согласно положению о карантине в лечебных учреждениях, ей отказал. Насколько ему известно, Всеволод Энгельс часто общался с убитой по сотовому телефону, мобильную связь карантин не запрещает. Он, Касторский, не исключает, что, бывая в больнице с инспекцией (дважды за последний квартал), убитая общалась с братом лично. Карантин установлен пятнадцать дней тому назад, и до этого контакты с больными были хотя и нежелательны, но допустимы. Больше он, Касторский, по данному делу ничего добавить не может. Поговорить с Энгельсом Всеволодом? Под личную ответственность товарища Буркина. Контакты с больными во время карантина, будем говорить, чреваты распространением инфекции. В отделение пустить товарища Буркина он, Касторский, не может категорически, но пригласить Энгельса сюда, так и быть, готов.

В приемной загремели шаги, и на пороге встал собственно Энгельс Всеволод в сопровождении литовского националиста Лапониса, которому указанный Энгельс был ровно по пояс.

Тяжело вздохнув, Касторский бросил тоскливый взгляд за окно и вдруг закричал, как раненый зверь:

— Задержать! Охрана! Фаина! Всем постам! Негодяи, блядь! В пыль сотру!

Кузя заводил свой рыдван, куда на ходу лез, как складной метр, Чибис. Касторский выскочил на крыльцо, заорал в рацию:

— Задержать зеленую «шестерку»! Водителя, пассажира — на капот, руки за голову! Выедут — всех отдам под суд!

Буркин, Энгельс и Лапонис изумленно наблюдали за спектаклем, развернувшимся во дворе Майбороды. Автоматчики с разных сторон бежали наперерез «жигуленку», «академик Кузнецов» дико сигналил, Чибис рядом с ним сидел, скорчившись и закрыв руками голову… Беспечных ездоков выкинули из машины, пихнули, согласно приказу, мордами на капот и держали на шести прицелах, как террористов.

Касторский подошел, вздернул Кузю за плечо, заглянул в лицо.

— Ай-я-яй, Владимир свет Иванович! Академик ты мой сраный! Кого облапошить надумал — Платона Касторского! Да я таких, как ты, за яйца вешал и в ноздри вставлял… Сука! — завизжал вдруг, словно ножом по стеклу заскребли. — Похищение века, бляди, устроили у всех под носом! Так вот, чтоб ты знал, подлец: в карантин ко мне войти можно. Но выйдешь ты отсюда только ногами вперед. Сгною до всякой отмены чрезвычайного положения. Увести обоих. Кузнецова — к дружку его, в холерную палату. Если только, конечно, он — Кузнецов, в чем я сомневаюсь. А не Финкельштейн какой-нибудь.

Буркин подумал: «Нет, этот убить не мог. Больно истеричный. Хотя замашки — будто прямиком с зоны…»

Хитроумие Кузи, или, будем говорить прямо, его исключительная хитрожопость быстро завоевали ему авторитет среди коллектива. Маленький Энгельс, едва не брошенный Чибисом, поначалу на товарища дулся, даже разговаривать не хотел: я, мол, тебе такое открыл, шкурой рисковал, а ты кинул меня, как фраера… Однако Кузин веселый нрав быстро всех примирил. Пьер Безухий в первую же ночь устроил было небольшой заговор — типа учинить новичку боевое крещение, чтоб не зарывался, сунуть, кто бы сомневался, башкой в парашу. Но эта инициатива как устаревшая не встретила одобрения и поддержки. Тем более что за пару дней Кузя легко добился расположения слоноподобной раздатчицы, ущипнув ее за предполагаемую талию со словами: «Не горюй, девчонка, будешь ты моей!» — чем наладил бесперебойную поставку из-под полы дешевого курева населению.

Вообще, надо заметить, Петя единственный смотрел на Кузю искоса и хмуро. По мере того как Академик набирал очки, рейтинг недавнего лидера стремительно падал. Даже Фома, постепенно приручаемый Кукушкиным, вышел из подчинения — собственно, с той самой ночи, когда отправил Безухого в нокдаун. В поисках нового адъютанта Петр остановился на Михалыче. Молчаливый красавец ни с кем не сближался, был уравновешен и явно скучал. Петя, человек военный, чувствовал в нем скрытую силу. Да, приблизить эту темную лошадку было бы совсем неплохо.

— Как думаешь, Михалыч, долго нам тут еще париться? — Напарники стащили во двор контейнер с продуктами жизнедеятельности и перекуривали, наблюдая за работой идущего в ногу с кризисом элососа.

— Видите ли, Петр, — усмехнулся Михалыч. — Я плохо учился в школе и уже много лет заочно борюсь с высшим образованием. Но даже я запомнил одну сильную идею из курса российской истории: революционная ситуация — это когда верхи не могут, а низы не хотят. Если что-то очень упорно повторять, смысл теряется, но набор слов в определенном порядке застревает в голове навсегда. Эта мантра… Знаешь, что такое «мантра»?

Петр сплюнул табачные крошки и похлопал студента по плечу:

— Не зли меня, мальчик. Один академик у нас уже есть.

Михалыч пожал плечами:

— Сам спросил. Если для завязки разговора, тогда другое дело. А если тебя мое мнение интересует… Интересует?

— Ну.

— То мне не нравится, что вы все здесь уже ко всему привыкли.

— А ты?

— А что ты про меня знаешь? Я, может, здесь вообще отсиживаюсь. От ментов прячусь. Надежней местечка не придумаешь.

— Да иди ты, знаешь куда… С тобой серьезно, а ты пургу гонишь…