Как это ни чудовищно, но в высшей степени сомнительная и даже дикая в своей лживости книга Владимира Кузнецова «Лев Толстой как зеркало русского пьянства, или Арзамасский ужас» объемом тысяча двести страниц со временем вышла в крупном московском издательстве и имела невероятную по широте и восторгу прессу. Единственным трезвым рецензентом был полупомешанный на алкогольной почве Арсений Львович Войцеховский.

С уходом Кястаса больница осталась без руководства. Поэтому, когда Платон Касторский однажды утром проснулся вдруг совершенно здоровым (что можно метафизически связать со смертью Гниды Попкова) и на такси, поскольку мобильный Варелика оказался недоступен, приехал на работу, он нашел запертый кабинет. Не обращая внимания на растерянное блеяние секретарши, распорядился: «Найдите мне июньские посевы по четвертому отделению!» — и открыл дверь своим ключом.

И вот, перебирая пожелтевшие листочки, он натыкается на фамилию ЧИБИСОВ. Пробегает глазами описание посева: вибрион холеры Бенгал, так, в поле зрения… все правильно. Он внимательно изучает листок и видит направление лечебного учреждения — инфекционное отделение Городской клинической больницы имени С.П.Боткина. Чибисов из «Боткинской». А вовсе не Чибис из «Майбороды». Чибис ведь он, а не Чибисов! — подсказывает Касторскому освеженная долгим сном разума память. Ошибочка вышла. Подпоручик, будем говорить, Киже!

Отсмеявшись, Касторский вызывает Фаину и командует:

— Готовьте приказ: приказываю снять карантин по вверенной мне МИБ имени…

— Какой карантин? — пугается Фаина. — Все сгорело…

У Платона в ненадежной голове что-то щелкает, и в этот момент дверь распахивается, двое санитаров в синих форменных куртках скорой психиатрической помощи, вызванные верной Фаиной, скручивают Касторского и увозят его на Загородный проспект, в психбольницу № 1. Бывшую Кащенко, а ныне имени Алексеева, того самого купца, который построил и печальную обитель Майбороды.

В середине сентября, на сороковой день после своей смерти, Энгельс в виде нематериальной субстанции явился в дом родителей и гроссов, переживших, к их горю, и своего мальчика, и девочку. За столом собралась порядочная компания, говорили лживые, но искренние слова. «Ах, как меня любили, как я радовал их всех своим легким веселым нравом», — безмятежно отмечала душа, по поверью, освобожденная в этот день. Теперь Энгельс мог лететь, куда ему вздумается.

— Нематериальная субстанция, — обратился к нему Ангел, провожающий с сороковин (АПС), танцуя в пыльном солнечном луче начала осени. — Где бы ты предпочел витать в ближайший миллион лет? Могу предложить орбиту Сириуса, созвездие Гончих Псов, Волосы Вероники… Это в вашей галактике. Но есть множество неосвоенных пространств в других частях Вселенной…

— А где у вас рай? — что-то подсчитав в уме, поинтересовался Сева.

— Какой рай, душа моя, — засмеялся АПС. — Это ваши выдумки, смешные человечки. Рай, если хочешь, здесь, на вашей малоинтересной Земле. А у нас — вечность и бесконечность… Выбирай.

— Да я на Земле-то… да что там, в России мало где был, — смутился Энгельс. — Если честно… Знаете, я ведь очень рано стал нематериальной субстанцией. Мне бы, если честно, хотелось еще пожить… тут, среди своих…

— Увы, это невозможно. Уже очень скоро, минут через двадцать, выталкивающая сила материи вытолкнет тебя в космос. Хотя есть одна область, откуда можно возвращаться — не совсем на Землю, но в человеческие сны. Это ареал памяти. Но имей в виду, в твоем случае это очень тесное пространство. И слишком короткий приют.

— Ничего, я посижу там пока. А уж потом мы вместе, как говорится, с родными и близкими… в звезды врезываясь, да?

— Как хотите, — сухо отвечал Ангел, закончив свои танцы.

Так хитрый Энгельс нашел дело по его душе — навещать спящих и вешать им на уши всякую лапшу. Это было хлопотное занятие. Только успевай поворачиваться.