— Если вся эта культура развивается здесь, как вы можете назвать ее низкопробной?

— Только потому, что это — Нижний Ист-Сайд. Мой брат там, в самой гуще. То же самое наш друг, Хэнк Макбрайд. Помните его очки в роговой оправе? Он преподает рисование с классической скульптуры в «Объединении искусства и образования Ист-Сайда». Его любимая статуя — «Аполлон Бельведерский», греческий бог, столь обожаемый папой и раскритикованный Наполеоном. Он называет ее образцом мужской красоты.

— Увлекательно, но мне хотелось бы, чтобы вы продолжили писать.

Джордж вновь принялся за работу, быстро нанося изображения: вставил долину с удаленным холмом в лавандовой дымке, а на возвышении — руины греческого храма.

— У вас нет желания, чтобы между колоннами храма виднелась статуя Аполлона, миледи? — Художник помахал кистью, будто она была волшебной палочкой. — Всего несколько мазков, и он усладит ваши мечтания.

— Вы напоминаете мне Пака из «Сна в летнюю ночь».

— Вашими устами глаголет истина. Я и есть тот веселый бродяга в ночи.

— А на вашей сказочной палитре найдется капелька хромовой желтой?

— Непременно, миледи. Пак расплескивает ее по всему королевству.

— Как вы полагаете, у него достанет волшебства, чтобы посадить в долине несколько нарциссов?

Как-то в конце дня я нашивала кружевную ленту на воротник, чтобы замаскировать его поношенность, когда вошел Джордж, сдвинул мои шторы в сторону и уставился в ранние сумерки.

— Начинается снег, — сообщил он. — Завтра все будет покрыто белизной. Белые здания. Белые улицы. Белые конки. Белые уличные столбы. Алебастровый город.

— Я поняла твою мысль, Джордж. Нет необходимости перечислять каждую снежинку.

Снег означал, что до открытия выставки в мае всего три месяца. Незаконченных дел оставалось так много, что я чувствовала себя издерганной, как неудачник, мечущийся меж остатков своих благих намерений.

Джорджа распирало поведать мне что-то, но он держал это в себе, болтаясь по комнате, поигрывая моей пуховкой для пудры, переставляя вещички на салфетке на моем комоде с зеркалом. Поздний визитер всем своим поведением давал понять: он выскажется, если я попрошу. Чтобы подразнить его, я упорно хранила молчание, и это рано или поздно должно было вынудить его раскрыть все самому. В последние несколько месяцев это стало нашей взаимной игрой в кошки-мышки.

Он поправил шторы, покрутил кисточку на шнуре, поиграл с моим калейдоскопом и спросил, чем же я занималась на работе сегодня.

— Тем же, что вчера и позавчера. Ограняла куски лаймового зеленого, оранжевого и золотого стекла для драгоценных камней короны в мозаике с парой павлинов. Она все еще не закончена, потому что нам пришлось взять на себя несколько витражей из мужского отделения, так что работники смогли остаться дома, выспаться, наговориться. Вот и получился простой в работе. Видишь ли, нельзя отсортировать миллион уникальных кусков стекла за одну неделю. Это ведь не простые четырехугольники, а куски неправильной формы, соответствующей очертаниям, обозначенным на картоне. Из-за этой неправильности работы получается еще больше. Мозаика будет великолепной, но нервы в ужасном напряжении. Каждый раз, когда я укладываю кусок, мне слышится тиканье часов.

При этих словах Джордж принялся качать головой из стороны в сторону и издавать звуки, как метроном.

— Я должен увидеть ее.

— У меня нет ни минуты свободной, чтобы показать тебе.

— Меня ничто не остановит. — Джордж поправил коврик около моей кровати. — А что сегодня делали девушки?

— Три наборщицы стекла, три резчицы и три помощницы заканчивали большой витраж «Ангел Воскрешения». Лицо, руки и ноги ангела были только что покрыты эмалевой краской и прошли обжиг. Видел бы ты девушек, у них голова пошла кругом, когда они увидели все собранные детали, но им было горько расстаться с тем, что создано ими. Потребовалось четверо мужчин, чтобы перенести каждый мольберт в металлическую мастерскую для пайки свинцовых полосок. Девушки волновались жутко. Они окружили мужчин и придерживали своими фартуками края мольбертов, чтобы не отвалились детали. Нога ангела действительно отвалилась, но верзила-шведка Вильгельмина успела подхватить ее.

— Ах, падший ангел со стеклянными ногами. Обожаю падших ангелов. Был ли он облачен в белое кружево? А его белоснежные крылья затрепетали вот так, когда он потерял свои пальцы на ногах? — Джордж бешено замахал руками.

— Хорошо, выкладывай свою тайну. Почему ты валяешь дурака?

— Я дам тебе намек. Белизна.

— Мне не нужен намек. Я хочу знать суть.

— Скажу за ужином. Мы с Хэнком скажем. — Он выпорхнул из двери на трепещущих крыльях.

Передавая мне сервировочное блюдо с едой, Джордж ухмыльнулся подобно чертенку.

— Вот, Клара. Съешь несколько белых картофелин. Они подойдут к твоей белой рыбе и цветной капусте.

— Джордж имел какое-то отношение к сегодняшнему меню? — обратилась я к Мерри.

Она воздела руки к небу:

— Вообще никакого. Вы же знаете, картошечка — мое любимое блюдо.

— Я не верю тебе. Должно быть, все это подстроил Джордж. Хорошо, Пак, теперь, когда у тебя есть аудитория, расскажи, что кипит у тебя внутри.

Он прожевал кусок, глотнул воды, встряхнул свою белую салфетку и вытер ею рот.

— Хэнк и я едем в Белый город.

Я была озадачена.

— Он имеет в виду выставку в честь Колумба, — пояснил Хэнк.

— Не может быть! Правда?

— Ее прозвали Белым городом, потому что здания красят, чтобы они выглядели как алебастр, — рассказал Хэнк. — Болото в окрестностях Чикаго превращают в каналы, бульвары, застраивают башнями, классическими арками и фасадами. Я только что получил пресс-релиз и буду писать об этом.

— Тогда истинная правда то, что говорит мистер Тиффани. Величайшее собрание художников…

— С пятнадцатого века, — подтвердил Хэнк. — Около шестидесяти пяти тысяч экспонатов.

— Среди которых будет и ваша часовня, павлины и все прочее, — добавил Джордж.

— И мой витраж с Христом! И витраж с фламинго. И вы увидите все это в смонтированном виде. Умираю от зависти.

— Не забывайте об экстравагантности «Тиффани и Ко», — просветил нас Хэнк. — Отец и сын соревнуются на мировой сцене. Определенно мне стоит написать об этом для «Сенчури мэгэзин».

— Если мы успеем вовремя закончить работу.

Сомнения не переставали терзать меня, так что каждый день я оставалась на несколько часов на переработку. Однажды вечером в начале июня, когда вернулась домой слишком поздно, чтобы успеть поужинать, Дадли и Джордж играли на своих цитрах новую популярную мелодию «О, моя дорогая Клементина». Джордж потащился за мной до самой комнаты, распевая: