и трагическую роль. Она скидывает с себя всю праздничную одежду и погружается в ледяную ванну. Ненастный день постепенно тает, а потом и вовсе скрывается за серыми домами и безжизненными манекенами, стоящими в густоте бронзовых перьев.

Так и Салманский, придя к себе домой, лёг на небольшой старенький диван у окна, и начал вспоминать первую, а затем и вторую встречу с Виолой; как они недолго беседовали в книжном, как он услышал её игру в филармонии, как впервые эта утончённая девушка коснулась самых сокровенных струн его души.

Потом он представил себе прохладный летний вечер… Догорающий закат сменяется бархатным покрывалом ночи, на котором сверкают и переливаются яркие звёзды. По тёмному каналу, мимо домов фламингового и лимонного цвета, освещённых коваными фонарями, плывёт лодка. А рядом с ним всё время она — его милая Виола в ослепительно лиловом платье. Они сидят, глядя на небо, и молча благоговеют от его совершенной красоты, лишь временами оглядываясь на речную рябь, колышущую их искажённые отражения. Он вдыхает аромат её золотисто-каштановых волос, затуманивающий сознание, и чувствует, как её нежное плечо постепенно всё сильнее прижимается к его руке. «Наверное, ей холодно», — думает он и накидывает на неё свой чёрный пиджак, за что она одаривает его поистине ангельской улыбкой. Затем на него точно что-то находит, и он вдруг прерывает тишину, шепча одно из стихотворений Набокова:

«…Я пламенем моих бессонниц, хладом

моих смятений творческих прильну,

взгляну в тебя — и ты ответишь взглядом

покорным и крылатым в вышину.

Твои плеча закутав в плащ шумящий,

я по небу, сквозь звёздную росу,

как через луг некошеный, дымящий,

тебя в своё бессмертье унесу…»

Спустя некоторое время их губы сливаются в поцелуе. И им кажется, что это происходит и не в Петербурге вовсе, а в самой Венеции. «Нет-нет! — вдруг прервал он себя. — Прекращай витать в облаках… довольно уже фантазировать! Она всё равно не твоя — и никогда твоею не будет!».

Глава 25. Фиалка в петлице

— Ну допустим это так, что дальше?..

— А дальше, дорогой мой эстетствующий герой, небытие… Трах-бабах — и нет! Но я так понимаю, вы получаете удовольствие от стремления к гибельному. Представляю мотылька, летящего на свет свечи или холодной электрической лампы, которая имеет некоторое сходство с луной. Особенно под лимонным абажуром. Напоминает нечто сладкое, не правда ли?! Только вынужден вас огорчить: вы всего лишь опалите себе крылышки или будете поражены током благодаря этим вашим книжкам!

— Эти, как вы выразились, книжки, являются моими учителями. А вот нынешние с их грубым натурализмом и без всякой живой мысли не достойны столь высокого звания!

— А знаете, литература, которой вы отдаёте особую дань, представляется мне в наше время чем-то неуместным и даже неприличным. Это всего лишь застывший в мраморе музей… не более!

Пожалуй, вы тоже один из его экспонатов, этакая законченная форма, что лежит где-нибудь на помойке, подперев лицо рукой и уставившись на заманчивую витрину… Или взять хотя бы засохшую фиалку, чей бархатный наряд поблёк и уже не способен благоухать, впрочем, как и вызывать высокий полёт фантазий. Чёрт! Я начал говорить красиво, прям как вы! Однако можете не обольщаться, это всё невольно, из-за того, что торчит в петлице на вашем дешёвеньком пиджаке… Я так полагаю, это ваша избранница?..

— Да, — несколько лихорадочно ответил студент, — вы не ошиблись. — Фиалка, то есть Виола! Красивое имя, не правда ли?! У моего двоюродного братца была жена с таким же именем. Помните, я вам про него рассказывал?.. Ишь, фифочка какая! Не понравилось ей, что он водил студенток в их семейное гнёздышко. А что тут такого?! В общем, скандал закатила ужасный, на развод подала… Вот и сказочке конец!

— Что вы сказали?! — Салманский резко вскрикнул и прижал руку к груди. Он не мог поверить в то, что услышал. Так значит, Виола всё это время была несчастна? И всё из-за какого-то ничтожества, недостойного даже её взгляда? Несколько секунд он пристально всматривался в лицо Добрячкова, пытаясь определить — а не лжёт ли — потом резко встал и, не прощаясь, вышел из беседки.

Но уходя, юноша никак не мог видеть, как искажалось в насмешливой гримасе лицо Добрячкова. С присущим ему сарказмом он отравлял своим тлетворным дыханием каждое мгновение, каждую мысль Салманского, выворачивая роящиеся в нём страсти наизнанку, как если бы пылающий огонь камина стал фасадной его частью.

До крайности впечатлительный юноша не подозревал, что зараза уже проникла в его тело и запутанное подсознание. Зато разносчик знал и, конечно же, не мог не злорадствовать.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 26. Мост

Серое петербургское небо начало багроветь, постепенно становясь похожим на зловещий гобелен. С пугающей ясностью Салманский наблюдал эту фантасмагорию, идя по мостовой. А между тем от рельсов доносились вибрации от приближающегося поезда, то и дело мелькали пугающие зрачки пролетающих мимо автомобилей, дул сильный морозный ветер, а он по-прежнему шёл и нервно перебирал пальцами, будто играя на каком-то струнном инструменте.

Переступив порог квартиры, молодой человек тотчас же устремился в полуосвещённую ванную, где висело обрамлённое в широкую рамку зеркало.

— Кто ты такой? — спросил с ядовитой усмешкой Салманский у собственного отражения, после чего смочил пылающее от лихорадки лицо холодной водой. — Ну кто ты, чёрт тебя возьми?! Глупый студент-недоучка, попавший под влияние саркастичного софиста. Тебе место где-нибудь на помойке, среди прочих отверженных, где всё грязно, фальшиво и убого, как ты сам. Хм, а ты ещё смеешь внимать классической музыке, с упоением рассматривать картины и статуи, читать высокую литературу… и убиваться по вечно ускользающей девушке, которая никогда не будет воспринимать тебя всерьёз, если вообще когда-нибудь вспомнит. Которая скрыта от людских глаз и лишь призрачным благоуханием может заявить о своём существовании. Ну кто ты? И зачем пытаешься казаться не тем, кто ты есть на самом деле?!

Отражение вдруг повело себя очень странно: поплыло и начало меняться прямо на глазах Салманского, приобретая самые ненавистные ему черты, доводя до безумия…

То был «чёрный человек», импозантный шатен, с серебристой проседью и при лиловом клетчатом костюме. Именно его Салманский так боялся увидеть в зеркале вместо себя, и, однако, делал для этого немало. Образ этот был во многом схож с самим Салманским, но всё же отличался от него какой-то мерзостью, присущей большинству его знакомых. С той лишь разницей, что они не претендовали на высокое и столь почитаемое им искусство, а