Впервые за все время их совместной жизни закричала. Он даже не знал, умеет ли она повышать голос, или это прерогатива грубиянок.

— Ты должен был со мной говорить об этом, а не с друзьями, не с тетей Полей! И не с этой ужасной женщиной, которую ты тащил куда-то!

И на последних словах его милая, уравновешенная жена, не способная, по его мнению, на ревность, грубость, непозволительный тон, подбежала к нему и влепила такую пощечину, что у него в голове зазвенело.

— Оп-па! — выдавил он и вымученно улыбнулся, потирая щеку. — Что это на тебя нашло, Полинка? Ты что, ревнуешь? Ты же сама…

— Что сама? — перебила она с вызовом и уперла кулаки в бока, чего тоже никогда не допустила бы прежде, это же некрасиво. — Вот что сама, что?!

— Ты же сама отказалась от меня. Ты потребовала моего переселения.

— Я не требовала! Я попросила дать мне время!

— Ах, вот как это у нас называется.

Господи, он боялся верить! Он даже с места сдвинуться боялся и стоял, будто ему носки кто к полу приклеил, чтобы не распугать, не разогнать сгущающиеся тучи семейного скандала. Он был так благодатен, так сладостен для него — этот бабий ор. Ему и смеяться и плакать хотелось одновременно от того, с какой искрой в глазах Полинка сейчас на него орала. А она ведь ревновала, точно ревновала, спокойствия ее мнимого хватило лишь на пять минут, и все. Лопнуло оно, ее спокойствие, как мыльный пузырь.

Ха-ха, вот это да! И куда хорошие манеры подевались! Наскакивает на него, кричит…

— Да! — голосила Полина. — Да, я, возможно, была не права. Но я молода и неопытна. Тебе надо было набраться терпения, а ты вместо этого!.. Как ты посмел?! Как ты посмел, бессовестный гад!

— Ух, ты! — он попытался поймать ее и привлечь к себе, но тут же получил по второй щеке. — Полинка, ну больно же!

— А мне не больно?! Мне, думаешь не больно вот тут!! — И изящная щепоть ее пальцев ткнулась ей в грудь. — У меня все разрывалось здесь минувшей ночью!

— Так позвонила бы.

— Я?! Я стану звонить, когда ты возишься там с этой шлюхой?! Ты бессовестный, беспринципный идиот!! И я тебя никогда не прощу…

Все, она выдохлась. Выдохлась, ударив его еще и еще, но уже не по лицу, а по плечам и груди. Потом совершенно неожиданным и нелогичным образом обвила его руками за шею, прижалась к нему и зашептала сквозь слезы:

— Прости меня! Прости меня, пожалуйста, Антоша! Я так никогда больше не буду себя вести, никогда. Но и ты… Не нужно больше никаких дурных женщин, Антоша… Пожалуйста, не надо!

Ох, как бы он хотел поставить в этом месте точку. Нет, не точку, а огромный восклицательный знак. Нет, три огромных, жирных восклицательных знака, после слов — наконец-то!!! Наконец-то свершилось, получилось, удалось! Все, теперь все будет по-другому, все будет славно, хорошо, станет искриться желто-оранжевым счастьем.

Ему ведь именно такого цвета счастье виделось всегда. Даже сочинение писал на эту тему, где объяснял долго, нудно и подробно, почему непременно желто-оранжевое счастье должно быть у людей, а не зелено-голубое, к примеру. Пять получил, как ни странно, за то сочинение. Пять и уважительное понимание учительницы.

Все предыдущие месяцы жил и ждал, жил с Полиной и ждал, ну когда же, когда хоть отблеск какой в их жизнь, утрамбованную вежливостью, просочится. Когда пробьется сквозь плотные слои учтивости, когда ослепит. И вот наконец-то!!! Наконец!!!

Он зажмурился, чтобы не резало так глаза, не выбивало слезу, то ослепительно золотое, что накрыло их сейчас облаком.

— Ты все еще любишь меня, Антон? — вдруг встрепенулась Полина, и пелена вокруг них задрожала жидким золотом.

— Конечно, глупая, — еле выдавил он, не открывая глаз, смотреть сил не было, так ярко пылало, что жгло даже сквозь веки. — Я буду любить тебя вечно, как ни заезженно это звучит. Только тебя одну…

— Сейчас позвонят в дверь, — вдруг сказала Полина и начала вырываться из его рук. — Кто-то стоит за дверью, Антон, ты разве не слышишь?

— Нет. Не слышу, — ему очень не хотелось выпускать ее, но в дверь в самом деле позвонили. — Может, не откроем?

— Нельзя, вдруг что-то важное, — прошептала она и глянула на него с непонятным испугом. — Или нехорошее…

Она угадала — его жена, добавив к списку своих достоинств еще и проницательность. То, что сообщили, ввалившись к ним в квартиру, Сергей Хаустов и Виталий Прохоров, было не нехорошим — было ужасным. Оно было страшным и черным и мгновенно поглотило золотистое облако, висевшее за минуту до этого над ними.

— Ее нашли, Антоха! — странно кривя губы, прошептал Хаустов, едва вошел.

— Кого? — не понял он, а по спине тут же поползли услужливые мурашки — вот, мол, мы тут, как тут.

— Зою нашли! — встрял Виталий, потому что Хаустов ответить не смог, зажав рот рукой.

— Где?! В каком городе?! — ахнул Антон. — Как она попалась?!

— Ее нашли не в городе, Антон, — простонал Сергей, сползая по стене на пол. — Ее нашли в нашем гараже!

— К-как в гараже?! В каком гараже?! Что она там делала? Пыталась угнать служебную машину?

Вошедшие друзья переглянулись, Виталий опустил глаза, а Сергей вдруг начал громко орать, будто так Антон сумеет понять быстрее:

— Ее нашли в нашем служебном гараже, Панов. В гараже, рассчитанном на двадцать четыре автомобиля. Зойку там нашли, понимаешь! Но она не могла угнать машину, потому что нашли ее под толщей бетонной стяжки.

— Как под бетонной стяжкой?!

— В виде аккуратно уложенного трупа ее нашли там, Панов! — продолжал надрываться Хаустов.

— Так она что же, не сбегала никуда, не скрывалась все это время?!

Одна самая крупная мурашка, величиной с грецкий орех, втиснулась меж позвонками и давай там ворочаться и колоть, пришлось по примеру Хаустова на пол усесться, а то сил просто не было от боли такой.

— Она не сбегала, — повторил он уже не вопросом, а утверждением.

— Да, — кивнул за всех Виталий. — Она не сбегала никуда. Она все это время была мертва, господа!

— Кому-то просто нужно было, чтобы она считалась сбежавшей.

Тая принялась облизывать ложку от варенья, отвратительно причмокивая языком. Очень хотелось отобрать у нее эту ложку и с силой шлепнуть ею Тайку по лбу, чтобы не умничала с отчетливо проступившим ехидным намеком. Чтобы не чмокала, как большая медведица, облизывая ложку. И чтобы вообще не вваливалась к нему под вечер в кабинет, где он собирался подумать в тишине. Что за моду взяла — входить без стука!

Но разве скажешь ей об этом, разве попросишь уйти? Что ты, орать начнет, на пруду будет слышно. А ему сейчас вопли ни к чему. Ему подумать надо. Многое вспомнить. Назавтра у него визит к следователю, где станут задавать те же самые вопросы, что и три года назад, присовокупив к ним много всяких других. А он разве вспомнит, что он говорил тогда? Разве повторит из слова в слово ту единственную правду, о которой знал? Наверняка где-нибудь что-нибудь да не так скажет. Сразу ведь вцепятся, сразу начнут душу мотать.