Нормально работал… Года два уже, кажется!

Так что… Так что нет, мне сейчас более-менее спокойно. Лучше сразу очертить условия моей задачи.

— Дочь, значит, — Николай произносит это задумчиво, будто разбирая слово на вкус, — да, это веский повод для отказа. Значит, все-таки в другой раз.

Надо же… Он серьезно не намерен сливаться?

— Тогда позвольте вас подвезти, Виктория, — невозмутимо заканчивает Николай, — вы же не посмеете мне отказать второй раз за вечер?

— Как грозно звучит, — я смеюсь, — а если я осмелюсь? Вы прикуете меня к батарее и будете пытать меня, пока я не соглашусь?

— К батарее? — Николай хмурится, будто прикидывая. — Черт, кажется я забыл наручники.

— Дома?

— Виктория, вы меня обижаете, — Николай качает головой все с той же насмешливой улыбкой, — в подвале. Где томится уже четырнадцать невинно похищенных жертв. Будете пятнадцатой? Я буду навещать вас чаще прочих. В конце концов, другие жертвы на японском и пары слов не свяжут.

— Какая честь, — я откидываюсь на спинку моего стула, разглядывая этот дивный образчик остроумия, — но пожалуй — я все-таки откажусь. Вы ужасно безответственны и забыли наручники. Это непростительно!

— Согласен, — Николай разводит руками, — тогда возвращаемся к вашему плану. Батарея, пытки. Или, может, будет достаточно вас скотчем к стулу привязать? Скотча у нас тут завались…

— Вопрос пыток уже определен, я так понимаю? — фыркаю я. — Метод тоже выбрали?

— Ну, конечно, — Николай округляет глаза, будто спрашивая, как это я могла в нем усомниться, — я буду петь вам, Виктория. Миллион алых роз. На японском. Поверьте — более жестокой пытки мир еще не придумал.

Черт. Черт, черт, черт.

Давно мне не попадался настолько юморной мужик…

— Так что, Виктория? — Николай чуть подбрасывает в ладони брелок с ключами от машины. — Позволите вас подвезти?

— Я живу в Люберцах, — если бы Николай был спринтером, а я — финишной линией — это был бы выстрел ему в голень.

— Ну что ж, должно же быть в моей жизни место подвигу… — Николай разводит руками и делает физиономию в духе «я же сам напросился».

Нет, ну как отказать ему еще раз после такого?

А уж тем более, что мне становится немножко плохо, когда я думаю о том, что после метро придется еще и на автобусе трястись…

А Маруська все-таки ждет. И новостей о том, как мама устроилась на крутую работу, она тоже ждет. Мой самый главный, самый важный болельщик!

— Туше, — я поднимаю вверх ладошки, — совершенно не представляю, чем еще смогу вам отбить желание ехать в такую даль.

— Вот и чудненько, — Николай кивает, — тогда поехали. Иначе сказку на ночь вы будете читать мне, Виктория. Где-нибудь на Зенинском шоссе.

Такое ощущение, что никто из нас не может остановиться в этой бесконечной пикировке.

Это как партия в теннис, и никто не хочет быть тем, кому все-таки забьют.

Весело.

Никогда не думала, что вот так буду перешучиваться аж со своим начальником. Но это — тепло. А я уже очень давно не помню, чтобы мне было тепло…

Конечно, в сказочной сказке хотелось бы, чтобы было жарко. Как в первый раз. Но тот раз… Тот раз плохо закончился. И может быть, какая-нибудь романтичная идиотка и станет тупить и желать снова обжечься — я не хочу. Больше не хочу.

Мне — достаточно и этого легкого, такого мартовского тепла. Когда можно в спокойном ритме шагать совсем рядышком с мужчиной, иногда задевая его локоть своим и безобидно перешучиваться.

Дойти до лифта — что может быть приятнее в таких условиях задачи?

Мы не одни поздние пташки — из дверей юридического отдела, расположенного с переводческим на одном этаже — да, да, мне везет как утопленнице в этом вопросе — как раз когда мы с Николаем останавливаемся у лифтов, выплетается стайка уставших парней.

Они — шумные, обсуждают детали какого-то скандального процесса, и их много. И когда они появляются — Николай будто придвигается ко мне ближе, опуская ладонь мне на плечо.

Вроде и не сексуально окрашенный жест, но, но… Но все равно, будто обозначающий «территорию». А мне немного неловко даже…

Немного… До тех самых пор, пока я не замечаю — вслед за теми младшими сотрудниками к лифтам неторопливой походкой шагает и Ветров. И смотрит на меня. И на руку Николая на моем плече…



Нет, я не хочу её стряхнуть.

Я только хочу, чтобы эта рука лежала где-нибудь пониже…

Какого черта, а?

Я останавливаюсь напротив лифта и хочу каким-нибудь магическим образом найти в кармане топор. Ну, или хотя бы удавку. Потому что…

Имеет же наглость! Прямо при мне! И при прочем «честном народе» стоять так близко к своему начальнику, что, уже не приглядываясь, видно, сколько видов друг на дружку они имеют.

Какая жалость, что в Рафарме нет запретов на служебные романы. Потому что Викки его явно не хватает. И дня её тут не прошло, а она уже подцепила Ольшанского. Чертова вертихвостка!

От меня и моих подчиненных Викки отворачивается, как только замечает меня.

Будто это я — прокаженный, неверный, предатель, не достойный даже её взгляда.

Я вроде перекурил, забил работой утреннее удушающе паршивое настроение, но вот сейчас все крепче желание дотянуться уже наконец до этой наглой дряни. И хотя бы встряхнуть! Сбить с неё вот эту высокомерную спесь, на которую она совершенно не имеет права. И оттащить её подальше от Ольшанского… Километра, скажем, на два, чтобы точно не дотянулся до неё.

Вот уж чего не ожидал, того не ожидал — так это увидеть их вдвоем и настолько близко друг к другу. Наш Николай Андреевич обычно на работе не искал себе подружек, да и вообще он был мужик обстоятельный, на всяких одноразовых девочек не разменивался…

А нет, они останавливаются рядом друг с дружкой и пока мы ждем эти несколько секунд взлёта лифта — эти двое о чем-то треплются на японском. Начинает Викки, а Николай Андреевич, тут же выкрутив обаятельную улыбку на полную, отзывается.

Этикет? Ну, тот деловой этикет, который прохладно относится к вот такой вот болтовне на иностранном языке «при честном народе». В него высморкались, а потом сунули в шредер и распустили на полосочки.

Для нас будто нарочно подчеркивается, что у этих двоих свои темы для разговоров, которые они не хотят делить с какими-то там юристами.

Для меня подчеркивается…

Моя же подчиненная — Вера Смирнова — встает рядышком с Викки, нетерпеливо гипнотизируя взглядом дисплейчик над лифтом.

Викки смотрится контрастно. И дело даже не в отсутствии типовой рафармовской формы — в черном Викки смотрится как этакая ласточка среди серых мышей. И все же дело не в этом.