Бегать ночью по рижским улицам – сомнительное удовольствие, они вымощены округлыми камнями, которые с наступлением темноты делаются почему-то еще и скользкими. Я все же примчался к ближайшему будочнику, которого знал и всегда, проходя мимо, здоровался с ним, а он делал мне «на караул» своей огромной алебардой и молодецки ухмылялся. Звали его Иван Перфильевич, и он, коли не врал, служил еще в шведскую войну у адмирала Грейга.

Будочник, как и положено при его ремесле, мирно спал, а по аромату, его окружавшему, нетрудно было догадаться, что за снотворное он употребил. Я растолкал Ивана Перфильевича, еле удерживаясь от искушения отлупить этого доблестного стража порядка его же дурацкой алебардой, но ответа на свои вопросы не получил.

Тут надобно сказать, чем я был вооружен.

Уходя от Натали, я взял с собой магнит. Он был довольно тяжел, чтобы проломить самый прочный череп. И я по наивности полагал, что убийца подпустит меня достаточно близко, чтобы я мог с ним посчитаться, да еще будет стоять столбом, ожидая возмездия.

При этом я почему-то забыл, что на боку у меня, как у всякого морского офицера, висит кортик. Я так привык цеплять его, одеваясь утром, что в глубине души, видимо, считал уже не оружием, а предметом туалета.

Провидение, как выяснилось позднее, было ко мне благосклонно – я от волнения оставил магнит в будке и направился обратно, хотя и не прямиком. Я обежал окрестные улицы – по Известковой до Кузнечной, по Кузнечной до Ткацкой, и вернулся домой по Королевской.

Там уже было шумно. Герр Шмидт, вооружившись тростью со стальным набалдашником, вышел в прихожую, осветил ее и обнаружил тело Анхен. Он принялся звать супругу свою и соседей, сбежались люди, и к моему приходу многие даже стояли на улице в шлафроках, ночных колпаках и с фонарями. Среди них я узнал и ювелира Штейнфельда, и старших женщин из его беспокойного семейства – ювелирову сестру Эмилию и родственницу Доротею.

Вся эта толпа добропорядочных немцев накинулась на меня с криками, рукам, однако ж, воли не давая – за избиение офицера, да еще в военное время, им бы крепко досталось. Но из воплей я понял, что эти безумцы обвиняют в убийстве Анхен меня. Это было совершенно нелепо, но перекричать их я не мог.

К тому же руки мои были выпачканы в крови – ощупывая Анхен, я менее всего беспокоился о чистоте.

Особенно старались женщины. Напрасно я полагал, будто визиты Анхен ко мне остались в тайне – Эмилия и особенно Доротея, подсматривая за молодой своей родственницей, догадались о нашей нежной дружбе. И из их речей я понял, что к Анхен хотел посвататься почтенный бюргер, знавший еще ее покойного мужа, и она этим сватовством была довольна. Так что, будь я ревнив, имел бы основание, чтобы проучить неверную.

Наконец герр Шмидт сумел кое-как угомонить соседей.

– Мы посадим этого господина в подвал, а утром вызовем сюда квартального надзирателя, – сказал он. – В подвале мы поставим стул и дадим ему одеяло, так что здоровье его не пострадает и никто нас ни в чем не упрекнет. Герр Штейнфельд, вам придется забрать тело бедной Анхен…

– Нельзя забирать тело с лестницы, квартальный надзиратель должен видеть, как произошло убийство! – сразу возразил кто-то из толпы.

– Мы все видели, как лежала Анхен, мы ему расскажем! – пообещал герр Штейнфельд. – Я не могу допустить, чтобы моя родственница лежала мертвой на лестнице в таком непристойном виде!

– Квартального надзирателя надобно вызвать спозаранку, и мы все пойдем в свидетели! – так наставляли соседи герра Шмидта и герра Штейнфельда. – Надо дать ему денег, чтобы он поскорее покончил с этим делом и позволил похоронить Анхен. Бедный герр Штейнфельд, бедная Эмилия, бедная Доротея, еще не успев опомниться от смерти Катринхен, должны вы хоронить еще одно невинное создание! Квартальный надзиратель недолго будет искать убийцу!

Спорить с этими людьми было бесполезно. Я смирился и позволил препроводить себя в подвал, искренне надеясь, что квартальный надзиратель разберется, что к чему.

В подвале у меня был сосед – имени не припомню, слуга герра Шмидта. Жил он там на законном основании: будучи беглым латышским крепостным и сумевши добраться до Риги и поступить в услужение, он права на иное жилье не имел. Да и это его положение можно было счесть счастьем, уже его дети, если бы он их завел, могли стать рижскими обывателями, а жестокий помещик, им покинутый, вовеки не добился бы его возвращения. Постелью ему служили две охапки соломы, заправленные в холщовый мешок, укрывался он преогромным облезлым тулупом.

Добрый герр Шмидт, пусть и был сердит, дал мне два одеяла и даже знаменитый рижский бутерброд с коровьим маслом и нарезанной кружками копченой колбаской. Стул приставили к той самой знаменитой стене, что осталась от допотопных рижских укреплений.

Сосед мой, весьма недовольный, постарался поскорее лечь спать. Вставать ему приходилось очень рано. Он не имел никакого желания со мной беседовать, как равным образом и я. Тем более что на его наречии я знал хорошо если сотню слов, а он по-немецки – и того меньше.

Мне уже доводилось спать сидя, так что я, хотя и полагал бодрствовать до утра, оплакивая бедную Анхен, все же заснул.

Последняя моя мысль была о Натали.

Дай Бог здоровья соседу моему – проснувшись спозаранку, он зажег какую-то лучину и увидел, что я опасно накренился на своем стуле. Пока он пытался выровнять меня, я проснулся.

Данный мне герром Шмидтом бутерброд я есть не стал, а положил в маленькую нишу, обнаруженную в стене. Из чувства благодарности я предложил слуге разделить со мной трапезу, но он с испугом отказался. Бутерброд являлся лакомством господским, а слуг кормили куда как проще, кашей и горохом, а из рыбы – салакой, селедками и дешевой лососиной, которой на рынках было предостаточно.

Слуга выбрался из погреба, а вскоре вывели и меня.

Когда меня, отсыревшего и зевающего, привели на допрос, квартальный надзиратель герр Блюмштейн сидел в гостиной герра Шмидта со сладким кренеделем в руке, а фрау Шмидт наливала ему горячий и крепкий кофей.

Уже по одному тому, что меня кофеем не угостили, стало понятно, что подозревают ни на шутку.

Квартальный надзиратель был упитанный и несколько угрюмый немец лет сорока с небольшим, с тяжелым и малоподвижным лицом. Судя по взглядам и суете фрау Шмидт, ей он представлялся писаным красавцем. Облик и поведение герра Блюмштейна совершенно соответствовали не только городу, но даже части и кварталу, в котором он служил.

Рига, а точнее – Рижская крепость, которую я попросту называю Ригой, вытянулась вдоль Двины, а на части и кварталы делилась поперек. Границей между первой и второй частью служила Известковая улица. Каждая из частей делилась, как полагается, на два квартала. Сам я жил в первом квартале второй части.

Как во всяком городе, у нас тут водилась своя аристократия, для которой имели значение и улицы, на которых положено ей проживать, и даже, сдается мне, стороны этих улиц. Оба квартала первой части, расположенной к северу от Известковой улицы, как раз считались аристократическими, там проживали дворяне и высокопоставленные чиновники (ведь в первую часть входил Рижский замок, там же на Яковлевской улице располагалось Дворянское собрание), а также самые богатые купцы. Оттого публика на улицах была почище, и даже полицейские гляделись статными молодцами.