Рига была переполнена людьми всех званий. Рижский гарнизон рос, как на дрожжах: если при моем прибытии в Ригу там было едва ли десять тысяч человек, то теперь – не менее двадцати тысяч. Жители форштадтов кинулись спасаться под защиту городских валов и пушек, пройти по улицам сделалось невозможно от тесноты. Да еще преисполненные гордости, маршировали взад и вперед бюргерские роты, то бишь отряды военных граждан. Они были составлены из потомственных рижских жителей, а город, как изволил выразиться Шешуков, сто лет пороху не нюхал. Сии роты годились разве что для несения караулов, заготовки продовольствия и присмотра за тем, как в городе исполняют приказы коменданта.

Как и во всяком городе накануне осады, слухи метались один другого причудливее. Одни кричали, что на выручку к нам спешат морем англичане и шведы, другие клялись, что армия русская разгромлена, а Бонапарт завтра к обеду будет в Москве, и обыватели рижские дружно лазили на высокие колокольни – высматривать французов, наступающих с суши, или паруса, летящие к нам по морю. Когда же этих добровольных и бестолковых наблюдателей с колоколен сгоняли, они бежали к заставам, ложились наземь, благо погода стояла сухая и лужи отсутствовали и, приложив ухо к земле, слушали: нет ли вдали пушечной канонады. При этом они громко клялись лечь костьми за родной город, после чего, посчитав, что долг исполнен, и отряхнув штаны, прекращали проказы свои и бежали домой – грузить имущество на телеги, пока еще есть возможность убраться из Риги.

Герр Штейнфельд, с которым я столкнулся день спустя на углу Малярной и Кузнечной улиц, был сильно озабочен. Он являлся главой преогромного семейства, состоящего главным образом из женщин, и намеревался в случае серьезной опасности отправить их всех, включая мою Анхен, в Дерпт.

– Мы хоть и не знаем тягот осады, однако не глупы, – сказал он мне. – Коли по городу будут палить из пушек, ядра понаделают беды – ведь дома стоят очень тесно. С другой стороны, остающимся в городе бюргерам и обывателям предписано запастись провиантом на четыре месяца. А провиант, кстати говоря, сразу же, как стало известно о войне, вздорожал. Представляете, сколько мешков с мукой и крупами мне пришлось бы покупать? К тому же, как прикажете запасать молоко, сметану и коровье масло для маленьких детей? Теперь же я останусь в доме с двумя подмастерьями, и втроем мы не пропадем.

Все бы ничего, да только я наблюдал позапрошлой ночью в окошко, как из мастерской через двор проносили к герру Штейнфельду те самые мешки, которые его так перепугали. Я мало смыслю в тайных приработках ювелира, но тут догадался: в случае, ежели осада затянется, мой любезный сосед будет не просто торговать исподтишка своими припасами, но выменивать их на золото и драгоценные камни. Голодные люди позабудут о цене своих сокровищ, а в мирное время окажется, что герр Штейнфельд неслыханно разбогател.

Мой квартирный хозяин герр Шмидт тоже мудрил на свой лад – он затеял возню в том самом погребе, где таилась каменная стена невесть которого века. Судя по грязной лопате, которую он позабыл под лестницей, герр Шмидт собственноручно закапывал в погребе самое ценное свое имущество.

– Как же вы, герр Штейнфельд, отправите женщин с детьми одних? На дорогах Бог весть что творится, – сказал я, прежде всего обеспокоившись судьбой Анхен. Она не была мне ни женой, ни невестой, но я менее всего хотел, чтобы с ней приключилась какая-нибудь беда.

– Вам точно известно, герр Морозов?

– Точно, герр Штейнфельд! – соврал я, полагая сие пресловутой ложью во благо, за которую и батюшка на исповеди не слишком корит.

– Так я договорюсь, пожалуй, с Гольдштейном, который также отправляет жену и дочерей! Надобно, чтобы они ехали все вместе.

– Вам следует составить… – тут я задумался, подбирая слово, наконец сказал по-русски «караван» и объяснил ювелиру, что это такое. В результате я узнал, что и булочник Бергер также посылает свое семейство в Дерпт.

Из этого следовало, что и у Гольдштейна, и у Бергера освобождаются комнаты!

Расставшись с Штейнфельдом, я побежал к Бергеру на Большую Песочную и очень разумно с ним уговорился. До того, как его семейство двинется в дорогу, Натали и Луиза могли пожить в чердачной комнатке, чтобы не проворонить комнату большую и светлую на третьем этаже, которую он мне почти обещал. Я насильно всучил ему задаток и той же ночью привел своих подопечных. При этом я нес саквояж Натали, а Луиза свои вещи тащила сама и без малейшего видимого усилия.

Обе они были в мужской одежде, в длинных гарриках, и я отрекомендовал их хозяину приятелями своими, Генрихом Гамбсом и его младшим братом Паулем. Бергер был подслеповат, в лица не вглядывался, и переселение прошло благополучно. Я заплатил хозяину вперед, а Натали и Луизе сказал, что это – из денег, вырученных за продажу одной из безделушек, и что я буду искать хорошего покупателя, благо время терпит и голодная смерть никому из нас не грозит.

Далее жизнь моя временно раздвоилась.

Днем была война. Придя с утра в портовую канцелярию, я узнавал новости. Как всегда, лучше прочих разбирались в стратегии и тактике чиновники, не державшие в руках ничего острее перочинного ножичка. Эти яростные критики, кстати говоря, изрекали много верного. Когда фон Эссен отправил Левиз-оф-Менара с его полевым отрядом провести разведку боем, даже канцелярский истопник знал: выходить навстречу противнику следовало не одним отрядом, а всеми силами рижского гарнизона, иначе Макдональд, чьи силы по сведениям разведки неизмеримо превосходили наши, разобьет нас в пух и прах. Отряд, впрочем, был не мал – четыре батальона, четыре казачьих сотни, но всего десять пушек. Формально он мог бы противостоять Граверту, с которым ему предстояло сразиться, хотя уступал прусской дивизии по численности. А на деле эти четыре батальона являлись не боевыми подразделениями, а учебными командами, состоявшими из необстрелянных солдат. Отправлять их в такое дело – значило сильно рисковать.

– Как ни доблестен Лезь-на-фонарь, а добром это не кончится, – заявил истопник, иностранных языков не знавший и знать не желавший, а приспосабливавший немецкие и прочие слова к русскому наречию как Бог на душу положит.

Это был обычный российский инвалид, неведомыми путями оказавшийся в Риге и пристроенный на хорошую службу. Собратья его, ставшие здешними будочниками, зимой, случалось, и насмерть замерзали в дощатых своих полосатых будках, а наш Агафон сидел в тепле. Ему же принадлежало гениальное сочинение: «Барон фон Эссен умишком тесен», которое мы постарались разнести по всему городу.

Порт и таможня состояли в некоторой оппозиции к Рижскому замку и потому критика всех действий фон Эссена была любимейшим нашим занятием в краткие свободные минуты. Любопытно, что предшественника его князя Лобанова-Ростовского теперь вовсю хвалили, хотя еще в апреле честили в хвост и в гриву. Он и точно был самолюбив, коли на кого озлится – то надолго, и Николай Иванович нашел этому изрядное объяснение.

– Все, кто мал ростом, злопамятны и рвутся к власти, взгляните хоть на Бонапарта, не к ночи будь помянут, – говаривал он. – А князь еще и нерусских кровей. Кабы татарских – полбеды, татары много славных родов нам дали, а он, чего доброго, прижит матушкой своей от лакея-калмыка, достаточно взглянуть на его рожу… Однако говорят, что в битвах он себя не щадил, вот и докопайся тут до истины…