она пришла не без борьбы. Взгляды ее отца, в том числе религиозные, имели на нее большое влияние. Она была воспитана в преклонении перед церковью, привыкла к обязательному произнесению молитв утром и вечером и принимала религию достаточно серьезно, чтобы обращение не было для нее пустой формальностью. Симеон Тодорский, глубоко образованный священник, который учился в Галльском университете, значительно облегчил для нее процедуру, поэтому она могла искренне написать отцу, что они ошибались, так сильно боясь православия. Внешние церемонии, может быть, и различаются, рассказывала она ему, но это лишь потому, что церковь должна принимать во внимание «развитость людей»{32} — другими словами, нецивилизованные русские нуждаются во внешних проявлениях, их нужно уговаривать принимать религию всерьез. Тем не менее чтобы убедить себя в несущественности различий между лютеранством и православием, требуется некоторая умственная эквилибристика. Кроме теологических и доктринерских разногласий между западной и восточной церквями, строящихся на пункте вероучения о «filioque»[11], существует еще одна особенность, которую православие вкладывает в проведение литургии и во внешние проявления внутренней веры. Трезвомыслящий отец Софии чувствовал бы себя страшно неловко и не в своей тарелке во время православного служения литургии — среди инкрустированных драгоценными камнями икон, царских врат в центре иконостаса, позади которых могут проходить только священники, постоянно крестящихся и кланяющихся людей, множества свечей, целования икон и бородатых священнослужителей, распевающих в богатых ризах молитвы и читающих на архаичном старославянском языке, вышедшем уже из употребления. Интересно, что много лет спустя, упомянув в своих мемуарах этот шаг, София все еще чувствует необходимость оправдаться — перед другими и перед собою — за свое обращение. Вспоминая свое детство и первого учителя религии пастора Вагнера, она пишет: «Однажды я спросила этого лютеранского священника (а он являлся таковым), какая из христианских церквей самая древняя. Он сказал, что греческая, и что она наиболее близка к учениям апостолов. Он был в этом убежден. С тех пор я весьма уважала греческую церковь и с интересом изучала ее доктрины и церемонии»{33}.

Когда София писала отцу, она была еще слаба после болезни, но через несколько недель ее состояние улучшилось. Улучшилась и погода, и великий князь Петр стал искать развлечений на свежем воздухе — таких, как прогулки и стрельба, — которым не помешало бы постоянное присутствие свиты. Вспоминая этот период жизни в мемуарах, София весьма критично высказывалась о своем будущем муже, лицемерно заявляя, что вышла за него замуж потому лишь, что так ей велела мать, но признавая, что ее уже тогда влекла «корона России»{34}. Петр, как она заявляла, говорил лишь о солдатах и игрушках.

Пережив две серьезные болезни и душевные терзания, София страдала теперь из-за отсутствия у матери политического чутья, каковое чуть не привело все их русское предприятие к гибельному концу. Считая себя неофициальным эмиссаром Фридриха II, Иоганна завела при русском дворе целый круг знакомств, куда входил и ее старый друг маркиз де ла Шетарди, ранее бывший французским послом, но теперь находившийся при дворе как частное лицо. Они с Иоганной обменивались пренебрежительными замечаниями по поводу императрицы — с его стороны потому, что он был раздражен потерей былого влияния на нее, а со стороны Иоганны то была неуклюжая попытка подорвать влияние антипрусски настроенного Бестужева. Де ла Шетарди доложил о некоторых высказываниях Иоганны французскому двору. Его почта — неизбежно — была перехвачена самим Бестужевым, который с радостью показал ее императрице. Это стало причиной внезапного появления однажды в начале июня в апартаментах княгинь разъяренной Елизаветы. Императрица сделала Иоганне выговор, который довел ее до слез. При дворе, безусловно, нашлись люди, надеявшиеся, что этот взрыв покончит с обеими «немками», что их отправят обратно в Цербст, а для Петра найдут другую невесту. Относительно самого Петра София подозревала, что инцидент мог быть результатом его безразличия. Раз уж ему нужно на ком-нибудь жениться, этим кем-то может стать и София — но было непохоже, что он готов рискнуть своими отношениями с императрицей, поддерживая Софию, если та потеряет расположение самодержицы.

Однако слезливое раскаяние Иоганны, кажется, удовлетворило императрицу, которая теперь уже хорошо знала о несходстве характеров и поведения матери и дочери. Политическим следствием интриги, включавшей маркиза де ла Шетарди, стало то, что его эскортировали до границы и приказали убираться из страны, а Бестужева назначили великим канцлером. Императрица также подписала договор с Саксонией, усиливший австро-русский альянс, который подрывал интересы Пруссии. Вот так Иоганна защитила дело короля Фридриха.

Тем временем принц Христиан Август сделал все, о чем его просили, и официально благословил планы императрицы по поводу своей дочери. Похоже, это обрадовало всех участников, даже Петра. Императрица ускорила приготовления, наметив на 28 июня переход Софии в православную веру с проведением церемонии помолвки на следующий день, в праздник Святых Петра и Павла, то есть, соответственно, в день именин великого князя[12].

Подготовка Софии к церемонии была трудной: эти дни требовали значительной выносливости. Занятия с Симеоном Тодорским стали более интенсивными, и за два дня до обращения она прекратила показываться на публике. В последний день она постилась, что означало потребление только рыбы, жаренной на растительном масле. Утром двадцать восьмого числа она перво-наперво отправилась на исповедь (необходимое условие для православных перед получением причастия), а затем ее одели в апартаментах императрицы. Елизавета приказала соорудить для нее пурпурную с серебром робу (что-то вроде модного «чехла», надеваемого поверх корсета, с маленьким шлейфом и кринолином), подходившую к ее платью из розового шелка с серебряной тесьмой по всем швам. София вплела единственную белую ленту в ненапудренные волосы. Ювелирных украшений было немного — лишь те, что императрица подарила ей во время болезни. Даже Иоганна, которая считала дочь из-за удлиненного худого лица и заостренного подбородка некрасивой, решила, что на этот раз она прекрасна.

Служба имела место в часовне дворца Головина, известного также как летний дворец Анненгоф, на окраине Москвы. (Слово «часовня» может ввести в заблуждение, но часовни при дворцах знати были богато украшенными церквями. Единственным их отличием от других церквей было то, что они находились внутри дворца, а не являлись отдельным строением.) Иоганна — как обычно, внимательный наблюдатель — дает детальное описание порядка процедуры от апартаментов императрицы до часовни:

«Двор шел впереди; обер-гофмейстер и гофмаршал шли перед Ее величеством. Ее императорское величество шла одна, с камергерами и дежурными камер-юнкерами этого дня по бокам. Затем шла я; меня вел великий