Он свинья.

Я не должна его любить. Глупо с моей стороны. Мне следует забыть об этом.

Может, он все еще считает меня красивой. Даже с новой прической и мешками под глазами. Может.

Мышцы на его спине напрягаются под футболкой. Изгиб шеи, мягкое закругление уха. Небольшая коричневая родинка под подбородком. Лунки на ногтях. Я впитываю его образ после столь долгой разлуки.

— Ты смотришь на мои тролличьи ноги? — спрашивает Гат. — Господи, только не делай этого.

— Что-что?

— Тролль прокрался в мою комнату посреди ночи, забрал себе мои нормальные ступни и оставил свои, уродливые. — Гат прячет ноги под полотенцем, чтобы я не могла их рассмотреть. — Теперь ты знаешь правду.

Я рада, что мы не обсуждаем важные темы.

— Ходи в обуви.

— Я не ношу обувь на пляже. — Он шевелит ногами и выбирается из-под полотенца. Выглядят они совершенно нормально. — Мне приходится делать вид, что все как обычно, пока я не смогу найти того тролля, убить его и вернуть свои ноги. У тебя случайно нет оружия?

— В Уиндемире есть каминная кочерга.

— Отлично. Ты мне поможешь. Как только мы увидим этого тролля, то убьем его твоей кочергой.

— Если хочешь.

Я ложусь на полотенце и закрываю глаза рукой. Мгновение мы молчим.

— Тролли — ночные существа, — добавляю я.

— Кади? — шепчет Гат.

Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Да?

— Я думал, что никогда тебя уже не увижу.

— Что? — Он так близко, что мы могли бы поцеловаться.

— Я думал, что больше никогда тебя не увижу. После всего случившегося. Тебя не было здесь прошлым летом.

«Почему ты не написал мне? — Так хотелось спросить. — Почему не звонил все это время?»

Гат коснулся моего лица.

— Я рад, что ты здесь. Так рад, что мне выдался шанс.

Понятия не имею, что между нами происходит. Серьезно. Он такая свинья.

— Дай мне руку, — просит Гат.

Я не уверена, хочу ли.

Но конечно, хочу.

Его рука теплая, вся в песке. Наши пальцы переплетаются, и мы закрываем глаза от солнца.

Мы просто лежим. Держась за руки. Он гладит мою ладонь большим пальцем, как делал два года назад, лежа под звездами.

И я таю.

Моя комната в Уиндемире отделана деревянными панелями, покрашенными кремовой краской. На кровати зеленое лоскутное одеяло. На полу тряпичный ковер, типичное украшение сельских гостиниц.

«Ты была здесь позапрошлым летом, — говорю я себе. — Спала в этой комнате каждую ночь. Просыпалась каждое утро. Вероятно, ты читала, играла на планшете, примеряла одежду. Что ты помнишь? Ничего».

Изысканные офорты с цветами украшают стены моей спальни, плюс мои собственные рисунки: акварель с кленом, когда-то затенявшим газон Клермонта, и еще два карандашных наброска: на одном бабуля Типпер с собаками — Принцем Филиппом и Фатимой; на другом мой отец. Я достаю из шкафа плетеную корзину для белья, снимаю все картины и кладу их туда.

У стены стоит полка с книгами в мягких обложках, подростковыми историями и фэнтези, которые я любила читать пару лет назад. Детские сказки, которые я прочла сотни раз. Я выношу в коридор.

— Ты отдаешь свои книги? Ты же их любишь, — говорит мама. Она выходит из комнаты в новом наряде для ужина. И накрашенными губами.

— Можем отдать их в одну из библиотек Винъярда, — отвечаю я. — Или в «Гудвил».

Мамочка наклоняется и просматривает книги.

— Мы вместе читали «Заколдованную жизнь», помнишь?

Я киваю.

— И эту тоже. «Девять жизней Кристофера Чанта». Тебе было восемь лет. Тебе хотелось прочесть все, но не хватало терпения, потому я читала тебе с Гатом часами.

— А Джонни и Миррен?

— Они не могли сидеть на одном месте, — говорит мамуля. — Ты точно не хочешь оставить книги?

Она касается моей щеки. Я отодвигаюсь.

— Я хочу найти им дом получше.

— Я надеялась, что ты будешь вести себя по-другому, когда мы вернемся на остров, только и всего.

— Ты избавилась от папиных вещей. Купила новый диван, посуду, украшения.

— Кади.

— Во всем нашем доме нет ничего, что хотя бы намекало на его жизнь с нами, кроме меня. Почему тебе можно стереть из жизни нашего отца, а мне нельзя…

— Стереть свою? — спрашивает мама.

— Они могут пригодиться другим людям, — резко отвечаю я, указывая на кипу книг. — Людям, которым они действительно нужны. Разве ты не хотела бы сделать что-то доброе для этого мира?

В этот момент Поппи, Бош и Грендель мчатся наверх и начинают вертеться в коридоре, где мы стоим, облизывая наши руки и обмахивая своими пушистыми хвостами наши колени.

Мы с мамой молчим.

Наконец она говорит:

— Я не против твоих прогулок по маленькому пляжу, или что ты там делала сегодня днем. Ты можешь отдать свои книги, если сильно этого хочешь. Но я жду, что через час ты появишься в Клермонте на ужин, с улыбкой на лице ради дедушки. Никаких споров. Никаких оправданий. Ты поняла меня?

Я киваю.

Блокнот остался еще с тех времен, когда мы с Гатом были одержимы рисованием на миллиметровой бумаге. Мы рисовали и рисовали, заполняя маленькие квадратики разными цветами, чтобы сделать пиксельные портреты.

Я нахожу ручку и записываю все свои воспоминания о лете-номер-пятнадцать.

Десерт на костре, плавание. Чердак, появление дедушки.

Я вижу руку Миррен, облупившийся золотой лак на ногтях, как она держит канистру с бензином для моторной лодки.

Мамочка, ее напряженное лицо, когда она спрашивает: «Из черного жемчуга?»

Джонни, идущий вниз по лестнице Клермонта в лодочный сарай.

Дедушка, он держится за дерево, его лицо освещено светом костра.

И мы все, четверо Лжецов, смеемся так громко, что у нас кружится голова и почти тошнит. Я открываю новую страницу для описания самого несчастного случая. Там я записываю то, что сказала мама, и свои собственные предположения. Должно быть, я пошла поплавать на маленький пляж в одиночестве. Ударилась головой о скалы. С трудом выплыла на берег. Тетя Бесс и мамочка напоили меня чаем. Мне поставили диагноз: переохлаждение, нарушение дыхательной системы и черепно-мозговая травма, которая никогда не выявлялась при рентгене.

Я креплю странички на стене над кроватью. Приклеиваю к ним стикеры с вопросами.