На заезжем дворе их встретила с костылем в руке Марфа Кузьмина.

Моргая ослабевшими глазами, долго всматривалась в Устина, потом в Пистимею.

— Дышишь еще мало-мало? — спросил Устин.

— Господи, а я-то смотрю — кто это такие? Милости просим, милости просим... Вот уж гости, право, дорогие! Дышу, да на ладан, видать. Все у меня хрипит внутри, как сквозь решето свистит. Ну, раздевайтесь, заколели, видно. Как там Егорка мой?

Когда-то Марфа приехала сюда с условием, что подрастет сын, и она вернется в Зеленый Дол. Но сын подрос, еще до войны вернулся в деревню, а Марфа тут так и осталась. «Привыкла я, — заявила она Егору. — На людях тут всегда, не тоскливо. Ты уж большой, ступай один. Приезжай когда. И я буду ездить к тебе в гости. Да притвор с Антипа стребуй...»

— Как же ты все-таки живешь, Марфушка? — спросила Пистимея, разматывая шаль с головы.

— Да какая уж мне жизнь! Помирать скоро домой поеду. Чай будете пить? Эвон самовар, там, в горшке, угольки.

Устин чай пил молча. Не раздеваясь, прилег на кровать.

На улице темнело, в небольшое оконце одна за другой стали заглядывать звездочки. А Устину почему-то казалось, что сегодняшний день еще не кончился. Он чувствовал, что сегодня должно случиться еще что-то, может быть, самое главное из того, что случилось с ним за два прошедших дня.

А что случилось за эти два дня? Он прикрыл веки. Но почти сразу же услышал:

— Слышь, Устюша, пойдем.

Услышал и вздрогнул.

— Куда?!

— Да так... подышим воздухом перед сном. Душно тут.

«Врешь, врешь!» — хотел крикнуть Устин, однако покорно поднялся и сказал:

— Пойдем.

Пистимея шла впереди, Устин — следом.

Он шел по какому-то темному переулку, пока не натолкнулся на жену: оказывается, она остановилась.

— Сюда, — сказала она, взяла Устина за плечи и подтолкнула к тесовым воротам.

Ворота открылись и тотчас захлопнулись, зарычала зло собака, и кто-то крикнул:

— Сыть, чтоб тебя...

Невысокий человек, крикнувший на собаку, с тяжелым стуком закидывал ворота деревянным брусом. «Ага, нас ждали тут, — подумал Устин. — Вот куда привезла меня Пистимея, а не в больницу».

— Айдате-ка с Богом, — сказал человек, закрывавший ворота. Теперь голос показался Устину знакомым. — Вот сюда в дом.

Морозов, силясь вспомнить, где слышал этот голос, не трогался с места.

— Ты что, на ухо туг? — спросил человек.

— Постой, постой, — проговорил медленно Устин, напряг память. Лоб сразу сделался горячим, точно он макнул голову в кипяток. — Да это не ты вчера ночью за милостыней приходил к нам, а? А ну, скажи: «Оставайтесь с Богом!» То-то, я не зря думал, что эти нищие имеют крестовые дома на фундаментах, а в домах кованые сундуки...

Человек схватил Морозова на плечи и с силой толкнул к дому:

— Какие дома, дурак? Какие сундуки? Ступай, ступай, коли приглашают...

Говорил, а сам толкал и толкал Устина, не давая больше опомниться. Так он и втолкнул его в сенцы, потом провел темным, узким коридором и боком впихнул в ярко освещенную комнату, захлопнул дверь.

Электрический свет в комнате был настолько ярок, что Устин сразу же закрыл глаза. И вдруг рядом кто-то кашлянул. Устин, не открывая глаз, не шевелясь, не шевеля даже губами, вдруг прошептал со свистом:

— Демид...

Шагая за Пистимеей, а потом впереди того человека, который толкал его к дому, Устин Морозов и мысли не допускал, что возможна встреча с Демидом Меньшиковым, что эта встреча будет тем самым главным, что еще должно сегодня произойти, но, когда, услышал тихое покашливание, его окатило с головы до пят не то горячим, не то холодным: Демид! Кто-то другой кашлянуть здесь не мог...

Устин стоял у дверей, вытянувшийся, окаменевший. Он боялся открыть глаза, сознание его не работало еще, а в голову стучало молотом: «Демид, Демид, Демид...»

В комнате никто больше не кашлял, не было слышно ни малейшего шороха. Устин медленно, открыл глаза. Перед ним действительно стоял... Демид Меньшиков.

В комнате не было ни стула, ни стола. Одни белые стены. И яркий-яркий электрический свет. А у стены, весь в белом, как привидение, стоял Меньшиков.

Демид сильно изменился, сильно постарел. Он отрастил небольшую бороду, длинные волосы. И борода и волосы тоже были белыми. Но Устин сразу узнал его. Да и как было не узнать эти круглые, навыкате, глаза, которые смотрят вон на него, Устина, так, что кожа коробится, словно на огне, эти тонкие губы... Когда-то Демид все намеревался сжевать этими губами букетик лесных цветов, но каждый раз почему-то передумывал.

Устин стоял-стоял, да и начал сгибаться в коленях, начал опускаться, точно хотел сесть на стул.

— Упадешь ведь, — негромко сказал Демид.

Колени Морозова перестали сгибаться, он с удивлением поглядел направо, налево...

— Падать-то не к чему пока, — опять сказал Демид, по-прежнему не трогаясь от стены. — Здравствуй, что ли, Устин Акимыч.

— Хе-хе... — Но тут же Устин испугался своего смешка, проговорил неловко, полувопросительно: — Где же Пистимея-то? Куда это она делась?..

— Не потеряется, я думаю.

— Так... — Устин наконец начал приходить в себя. Он расстегнул тужурку, снял шапку, поискал, куда бы ее повесить. — Гвоздь-то хоть есть тут?

Голос его окреп окончательно.

Демид Меньшиков все еще стоял у белой стены, почти сливаясь с нею.

— Что вырядился в белое, как покойник? — Устин так и не поздоровался с Меньшиковым.

— Время позднее. Мы уж спать легли.

Демид отделился от стены, прошелся из конца в конец комнаты, словно призрак. Устин даже сделал шаг назад, к двери. Демид остановился, поглядел на него, скривил чуть губы, отчего они стали еще тоньше.

— Иди сюда, вот в эту дверь, — и Демид отдернул белую занавеску, которую Устин как-то не заметил, толкнул филенчатые створки. — Проходи, гостем будешь.

Помещение, куда вошел Устин, было обставлено, как обычная жилая комната: стол, накрытый розовой скатертью, стулья, желтый дерматиновый диван, желтый абажур, на окнах занавески, в углу тумбочка местного промкомбината, как определил Устин, на тумбочке радиоприемник «Восток». Из этой комнаты еще две двери вели куда-то. Демид снял розовую скатерть со стола, приоткрыл одну дверь, сказал негромко:

— Доченька, гость у меня. Подай нам чего-нибудь.

И тотчас в комнату вошла девушка лет восемнадцати с белой обеденной скатертью, салфетками, застелила стол.