Егор, к удивлению Устина, не обрадовался. Работать начал вроде тоже с неохотой. Илья Юргин ужом крутился вокруг Егора, ожидая, когда тот позволит оторвать ему жирный кусок. Но Егор будто не замечал этого.

Наконец Юргин не выдержал:

— Егор, э-э... ты чего?

— Что такое? — спросил Кузьмин.

— Так как сказать... Все вон в армейских брюках ходишь. На заду продырявились уж. А на базаре маслице за сотню килограммчик.

— Пошел к черту! — коротко отрезал Егор.

Юргин даже замотал головой: не ослышался ли? Но когда понял, что не ослышался, уронил:

— Так-с. Хе-хе!.. А непонятно.

Устину тоже все это было непонятно. Но он не вмешивался месяц, два, полгода. А потом как-то сказал, когда они остались вдвоем в коровнике:

— Изменился ты, Егор, вижу. Что это с тобой произошло?

Егор, видимо, ждал такого разговора. Он потер ладонью рябую щеку, ответил глухо:

— Все мы изменились. Вон какую войну пережили, вон сколько бед перенесли.

— Н-да... Я и говорю — другим стал, — холодно проговорил Устин. — Раньше про веселое житье-бытье святых праотцев, бывало, рассказывал.

— А ты что, прежний? — повернулся к нему Егор. — Как же нам не быть другими?! Не знаю, как ты, а я в таких передрягах побывал, что... Две, считай, войны за один раз прошел — и германскую и японскую. Твои слова помнил, голову вот, слава Богу, уберег. Не думай, что сбережением своей головы только и занимался. Воевал я честно. Но слова твои, говорю, помнил...

Устин запустил пальцы в начинающую отрастать бороду, сказал сухо:

— Молодец!

— Война вытряхнула всю дурь из головы, вот что я скажу, Устин. Нагляделся я всего, передумал о многом...

— Дурь — это хорошо. Для чего она человеку, дурь-то?.. А память как, не вышибла?

Егор Кузьмин невольно опустил глаза в землю.

— Слушай, Устин Акимыч... — Голос его изменился, стал тихим и нерешительным. — Может, лучше... легче, по крайней мере, было бы, коль отшибло и память...

Морозов усмехнулся, а потом жестко сказал прямо в лицо Егору:

— А я считаю, хорошо, что не отшибло. А то напоминать бы пришлось, сколь телок да бычков пропито, сколь сена, масла, сметаны Илюшка Юргин в Озерки перевозил.

— Перевозил, это верно, — покорно согласился Егор. Потом со злостью добавил: — А по чьему указу? А деньги кому шли?

— Не болтай ты! — прикрикнул Устин. — Щенок ты еще! Кто видел, в чей они карман текли? Кто докажет? Уж не ты ли?

Егор переступил с ноги на ногу и сказал с горечью:

— Сволочь ты, Устин!

— Возможно, — согласился Морозов. — Ты один благородных кровей.

— И зачем тебе столько денег? Куда хапаешь?

Устин Морозов усмехнулся еще раз и проговорил задумчиво:

— Не нужны мне деньги, верно. И не в деньгах совсем дело.

— Так в чем же?

Устин нахмурил брови:

— Ладно, будь здоров. Заболтался тут с тобой!

На другой день Илья Юргин повез на маслозавод двенадцать фляг молока. По документам Егор провел только десять. И он, Устин Морозов, принимая эти документы от Кузьмина, проговорил:

— Ага, порядок. Документацию, говорю, ведешь аккуратно. Так и дальше продолжай.

И Егор, хотя и с большим скрипом, но продолжал. Однако год от году «скрип» этот становился все туже и туже. Илья Юргин за несколько послевоенных лет потратил нервов больше, чем за всю прошедшую жизнь. И когда Егор упирался окончательно, «Купи-продай» прибегал к Устану и начинал подпрыгивать на стуле, точно его кололи снизу острым шилом.

— Нет, Устин... Н-не-ет, как хошь, а Егорка идиот непуганый. Ить за нонешнее лето волчишки всего одного теленка порвали. Это как, а? Не могли они, что ли, с полдюжины хотя бы загрызть? Каждому ясно, что могли. Слышь, Устин? Слышь, говорю?

— Да слышу, чтоб тебя! — взрывался Устин и шел к Егору.

После тяжелого разговора Кузьмин соглашался, чтоб за лето волки загрызли двух-трех телят.

Особенно тяжело было с ним разговаривать прошлой, дождливой осенью: когда Юргин намекнул, как бы сплавить на сторону брички четыре сена, то Кузьмин вообще послал его ко всем чертям. Илья принялся плакать и ныть перед Устином. Устин вынужден был снова разговаривать с Егором.

Потерев, как обычно, свою щеку, Кузьмин отрезал:

— Не дам сена. Ты же видишь, какой нынче год. И так на ползимы не хватит, попадают коровенки.

— С тебя, что ли, спрос будет?

— И с меня. А как ты думал? С Антипа, что ли, твоего кривоногого спросят? Не дам.

— Ладно. В тюрьму, видать, захотел? Можно.

— Да лучше в тюрьму! — закричал Егор, багровея. — Лучше отсидеть честно! Иди жалуйся. Поглядим еще, не вместе ли угодим туда.

Устин несколько минут сидел на скамейке против Егора и думал, что ключ, которым он намертво запирал Фрола Курганова, тут не подходит, не лезет в замочную скважину.

— Понятно, — буркнул наконец Устин. — Это окончательно?

— Окончательно. Или дай мне жить, дышать свободно, или иди жалуйся.

— Ладно, — снова проговорил Устин и поднялся. — Мне в тюрьму не страшно, я свое почти отжил. А договоримся так. Четыре брички сена — многовато, а две пусть увезет Юргин под первый снегопад. Да, еще вот что... В Пихтовой пади у нас два, что ли, или три стожка стоят. Место там глухое, дальнее. Так вот... Ты не вывози пока сено оттуда. Пусть стоит... на всяких случай. Ну, будь здоров.

И, не дав Егору опомниться, вышел.

Потом все время думал, гадал: будет или не будет Егор вывозить сено на фермы из Пихтовой пади? Даст или не даст сена Илюшке?

Стожки в Пихтовой пади так и остались стоять в зиму. Юргин сметал все-таки пару бричек колхозного сена на своем дворе.

Глубокой осенью, когда уже навалило снега по колено, Большаков вздумал самолично проверить, все ли сено вывезено на фермы, не остался ли где забытым какой-нибудь стожок. Устин шепнул Егору: «Как хочешь, а чтоб не видел Захар тех стожков». И Большаков не увидел. Егор не рассказывал, как он обвел председателя. Да Устин и не допытывался.

И вдруг позавчера Егор распорядился вывезти на колхозный двор сено из Пихтовой пади. Правда, иначе он не мог, потому что Фрол Курганов наткнулся случайно на эти стожки. «Случайно? А случайно ли? Да что же это происходит? Пистимея, объясни, пожалуйста. Ты все знаешь, сволочь верующая, все понимаешь. Я тебе покорялся, делал все, как ты хотела. Так вот, объясни мне теперь: что происходит, что происходит?!»