крайнем или почти крайнем своём выражении, поэтому они и кажутся выходящими из ряда вон. Но крайность – это всего лишь крайность, а не преувеличение. Преувеличением они могут казаться лишь по сравнению с нормой. Но Гоголь и не выдаёт таких своих типов за норму. Гоголь пишет, что, когда Чичиков встретился с Плюшкиным, он поневоле отступил назад и поглядел на него пристально, что «ему случалось видеть немало всякого рода людей, даже таких, каких нам с читателем, может быть, никогда не придётся увидать; но такого он ещё не видывал». Значит, Плюшкин, по мнению Гоголя, был исключительным, крайне редким явлением, однако ж не преувеличением, не писательской выдумкой.

Многие типические образы в литературе воспринимаются литературоведами как преувеличение только потому, что типический образ мы понимаем часто лишь как обобщённый образ, а не как изображение живого человека, принадлежащего к тому или иному типу людей, следовательно, содержащего, наряду с общими чертами, и черты индивидуальные. Мы постоянно забываем, что писатель показывает в своих героях не только типические характеры, но и характеры индивидуальные и что, даже показывая характеры крайне типические, не может обойтись без того, чтоб не показать каких-то их индивидуальных особенностей. Полагая, что в каждом созданном писателем образе, в каждой черте этого образа содержится типическое, то есть принадлежащее многим людям, определённой группе людей, мы приходим к мысли, что если писатель изобразил скверного милиционера, то хотел этим сказать, что все милиционеры – скверные, а изобразив хорошего купца, хотел сказать, что все купцы – хорошие, а изобразив нерешительного человека, выпрыгнувшего перед свадьбой в окно, хотел сказать, что все нерешительные люди прыгают перед своей свадьбой в окно. Это неизбежно воспринимается как преувеличение, потому что далеко не все милиционеры скверные, далеко не все купцы хорошие, далеко не все нерешительные люди прыгают перед свадьбой в окно.

Чтобы найти оправдание всем этим кажущимся преувеличениям, мы нередко приходим к выводу, что писатель имеет право на преувеличение, заострение, что в этом будто и состоит творчество, что художник прибегает ко всем этим преувеличениям якобы для большей художественности, убедительности, выразительности; для того чтоб показать добро в лучшем свете, а зло – в худшем. Говоря так, мы вовсе не разрешаем вопроса о художественности, а лишь находим теоретические оправдания для лакировки, с одной стороны, и для очернительства, с другой, то есть для всякой неправды в искусстве.

Все эти преувеличения кажутся нам, однако ж, преувеличениями, пока мы думаем, что все образы, создаваемые писателями, – образы, содержащие лишь общие, среднеарифметические черты. Как только мы поймём, разглядим, что писатель в том или ином герое или в каком-то поступке героя изобразил нечто частное, индивидуальное, не претендующее на обобщение, мы убедимся, что преувеличения-то и нет. В конце концов, какого бы нерешительного человека ни показал нам писатель, мы всегда можем быть уверены, что в жизни мог бы отыскаться и ещё более нерешительный человек; что в действительности можно было бы встретить и ещё большего скупца, чем Плюшкин, и большего гуляку, чем Ноздрёв, и большего байбака-лежебоку, чем Тентетников, и большего враля, чем Хлестаков.

Среди образов Л. Толстого, Тургенева, Герцена, Чехова, Короленко, Горького, Фадеева, Шолохова и многих других писателей мы вообще не находим характеров, которые давали бы повод заподозрить писателя в каких бы то ни было преувеличениях, однако образы их вполне художественны. Доказывая необходимость преувеличений, теоретики обычно приводят такие образы, как Плюшкин, Хлестаков, Собакевич, Подколесин, но не приводят такие образы, как Андрей Болконский, Николай Ростов, Анна Каренина, Вронский, Базаров, Аркадий Кирсанов, Фома Гордеев, Василий Тёркин и тысячи других образов, в которых трудно обнаружить преувеличение.

Да и что, к примеру сказать, нужно было преувеличивать Льву Толстому, чтобы изобразить всю силу переживаний и чувств, испытываемых Наташей Ростовой, Марией или Андреем Болконскими и всеми другими героями «Войны и мира», которые любили, страдали, радовались и горевали, жили и умирали, и расставались с теми, кого любили и кто навсегда уходил из жизни? Тут, как говорится, дай бог передать эти чувства в том виде, в каком они у кого бы то ни было встречались. Всё, что мог сделать Толстой, – это постичь, познать эти чувства, догадаться о них и как-нибудь исхитриться так, чтоб донести их до читателя, ничего не растеряв по дороге. Такая задача, однако ж, никому не по силам, и будь Толстой в десять раз гениальнее самого себя, он не смог бы выполнить её без потерь, то есть изобразить чувства героев так, чтобы читатель, читая книгу, испытывал эти чувства в той же мере, что и герои: те же страх и бесстрашие, те же надежды и очарования, те же разочарования и горечь утрат. Человеческие чувства сами по себе так велики, так безмерны, что никаких преувеличений здесь не требуется, а если писатель начнёт преувеличивать, перехватывать через край, рисовать нам всякие ужасы и дикие страсти, когда герои обмирают от любви и падают без сознания или рвут на себе волосы в несчастье, то получается фальшь, чепуха.

А. Дремов в своей книге «Художественный образ» полемизирует с А. Эльяшевичем, высказавшим мнение, что преувеличение законно только тогда, когда оно понимается как частный приём, свойственный по преимуществу сатирическим жанрам. «Такое сужение понятия преувеличения до приёма, как уже говорилось, совершенно неправомерно, – пишет А. Дремов. – На самом деле, что значит “передать” право на преувеличение только сатирикам? Получается, что только в сатире художник типизирует, преобразует факты жизни, активно оценивает изображаемое в свете эстетического идеала и активно воздействует на эмоциональную сферу читателя. В других же жанрах якобы художники изображают “жизнь саму по себе”, “такой, какой она существует”, “без всяких укрупнений” и “преувеличений” и т. п. Но это же значит обвинить в натурализме, в копировании действительности всех, кроме сатириков».

У А. Дремова получается, что если художник не преувеличивает, то он натуралист, копировщик, то есть уже не создаёт реалистическое произведение, а создаёт натуралистическое, что он и не типизирует, и не пользуется вымыслом, и не действует на эмоциональную сферу читателя; так, словно всё это: и типизация, и вымысел, и воздействие на эмоциональную сферу, и сама реалистичность произведения заключаются в преувеличении.

Как мы убедимся в дальнейшем, вымысел заключается не в преувеличениях, а в додумывании, дорисовывании того, что не постигается восприятием внешней стороны явлений. На эмоциональную сферу читателя, на его способность испытывать чувства писатель действует опять же не преувеличениями, а изображая чувства своих героев, их душевные состояния, переживания. Преувеличение здесь может лишь повредить. Ведь испытывать чувства способен каждый. Каждый, таким образом, может сравнить чувства героев со своими собственными и легко обнаружит фальшь