Я видел Элизабет Рамзелл. Я проходил мимо этого дома прошлым вечером и видел стакан с лимонадом на перилах. Всего лишь прошлой ночью это было. Я мог бы, пожалуй, выпить этот лимонад… Ведь мог же…

ХXVI[68]

Она ходила с метлой или совком, тряпкой или половником. По утрам можно было видеть, как она взрезает корочку пирога и гудит себе что-то под нос, днем выставляет испеченные пироги, а в сумерках собирает их уже охлажденными. Она расставляла по местам фарфоровые чашки, словно звонила в колокольчик. Она степенно, подобно пылесосу, проплывала по комнатам, искала, находила, приводила в порядок. Каждое окно у нее превращалось в зеркало, отражающее солнце. Стоило ей пройтись взад-вперед по любому саду с лопаткой в руке, как цветы распускали свои трепетные огоньки на поднятой ею теплой волне воздуха. Она почивала безмятежно и поворачивалась во сне раза три за ночь, обмякшая, как белая перчатка, в которую на рассвете возвратится проворная рука. Пробудившись, она прикасалась к людям, как к картинам, чтобы поправить их покосившиеся рамки.

А нынче?..

– Бабушка, – сказали все. – Прабабушка.

Казалось, решилась, наконец, большая арифметическая задача на сложение. Бабушка фаршировала индеек, цыплят, голубей, джентльменов и мальчиков. Она мыла потолки, стены, инвалидов и детей. Стелила линолеум, чинила велосипеды, заводила часы, топила печи, смазывала йодом тысячи жгучих ссадин. Ее руки взлетали вверх и вниз что-то пригладить, что-то придержать, подать бейсбольный мяч. Она взмахивала пестрыми крокетными битами, бросала в чернозем семена, прилаживала крышки на клецки и рагу, укутывала разметавшихся во сне малышей. Опускала шторы, гасила кончиками пальцев свечи, поворачивала выключатели и… увядала. Тридцать миллиардов начинаний, исполненных, доведенных до конца дел сложились и подытожились; прибавились последние десятые доли, последний нолик незаметно скакнул на место. Теперь с мелком в руке она тихонько отошла в тень за час до того, как все сотрется с доски.

– Так, так, – сказала прабабушка. – Что же мы имеем…

Без лишнего шума и суеты она обошла дозором дом, добралась, наконец, до лестницы и, не делая экстренных сообщений, поднялась на три пролета вверх в свою спальню, где безмолвно улеглась, как ископаемый отпечаток, под прохладные белоснежные покрывала своей постели и начала умирать.

И вновь голоса:

– Бабушка! Прабабушка!

Слух о том, что она затеяла, упал в лестничную шахту, пронесся по комнатам, вылетел из окон и дверей и разнесся по улице, обсаженной вязами, пока не достиг края зеленого оврага.

– Сюда! Сюда!

Домочадцы окружили ее ложе.

– Дайте мне просто полежать, – прошептала она.

Ее недуг нельзя было разглядеть ни в один микроскоп. Неумолимо, мало-помалу накапливалась усталость, тайно взвешивалось ее воробьиное тельце; она все больше погружалась в дрему, в сонливость, в сон.

Ее детям и детям ее детей казалось невероятным, что таким простым и непринужденным действием она способна вызвать этакий переполох.

– Прабабушка! Послушай! Это все равно что расторгнуть договор аренды. Без тебя наш дом развалится. Тебе следовало уведомить нас хотя бы за год!

Прабабушка приоткрыла один глаз. Девяносто лет спокойно взглянули на ее врачевателей, словно разводы пыли из окна под куполом дома, который быстро опустошался.

– Том?..

Мальчика отправили к ее шуршащей постели одного.

– Том, – донесся издалека ее слабеющий голос, – в Южных морях в жизни каждого человека наступает день, когда он осознает, что пора пожать руки старым друзьям, попрощаться и отплыть восвояси. Так он и поступает. И это естественно, ведь его час пробил. Так и сегодня. Иногда мы с тобой так похожи: ты тоже просиживаешь в кино с субботних утренних сеансов до девяти вечера, пока мы не посылаем папу, чтобы он привел тебя домой. Том, когда приходит твой черед и все те же ковбои стреляют в тех же индейцев на тех же холмах, значит, самое время поднять откидное сиденье и по проходу между рядами направиться к выходу без оглядок и сожалений. Вот я и ухожу, пока счастлива и всем довольна.

Следующим к ней был призван Дуглас.

– Бабушка, кто же будет следующей весной обшивать крышу?

Каждый апрель месяц с тех времен, как завелись календари, казалось, с крыши доносится дробь дятла. Ан нет, оказывается, это прабабушка, неизвестно как перенесенная в поднебесье, распевает песенки, забивает гвозди и меняет кровельную дранку!

– Дуглас, – прошептала она, – никому не позволяй чинить кровлю, если это не доставляет им удовольствия.

– Слушаюсь.

– Вот наступит апрель, оглянись вокруг и спроси: «Кто хочет подлатать крышу?» И как только увидишь озаренное лицо, значит, этот человек тебе и нужен, Дуглас. Потому что там, на верхотуре, с крыши тебе видно, как весь город устремляется к полям, а оттуда на край света. Под тобой сверкают речка и утреннее озеро; под тобой птицы на деревьях, а над головой – свежайший ветер. Хватит и одного из этих благ, чтобы однажды весною на рассвете подвигнуть человека на покорение флюгера. В этот час ты ощущаешь такой прилив сил, что способен свернуть горы, надо только дать ему полшанса…

Ее голос сорвался на бормотание.

Дуглас заплакал.

Она снова очнулась.

– Почему ты так себя ведешь?

– Потому что, – сказал он, – завтра тебя здесь не будет.

Она развернула зеркальце от себя в сторону мальчика. Он посмотрел на ее лицо и на свое отражение в зеркале, потом опять на нее, и тут она заговорила:

– Завтра утром я встану в семь и помою уши. Сбегаю в церковь с Чарли Вудменом. Устрою пикник в Электрик-парке. Поплаваю, побегаю босиком, грохнусь с дерева, пожую мятную жвачку… Дуглас, Дуглас, как тебе не стыдно! Ты стрижешь ногти?

– Да.

– Ты же не поднимаешь крик, когда твое тело обновляется каждые семь лет, старые клетки отмирают и новые прирастают к твоим пальцам, к твоему сердцу. Ведь ты не возражаешь?

– Нет.

– А теперь пораскинь умом. Всякий, кто хранит обрезки ногтей, – дурак. Ты когда-нибудь видел, чтобы змея переживала из-за своей сброшенной кожи? В сущности, сейчас в этой постели – обрезки ногтей и змеиная кожа. Стоит на меня хорошенько подуть, и я разлечусь в пух и прах. Важна не моя плоть, что распростерта здесь, а мое продолжение, которое сидит на краю кровати и глазеет на меня, готовит внизу ужин, лежит в гараже под машиной или читает в библиотеке. Важно все новое, что произошло от меня. Я сегодня не умираю окончательно. Тот, у кого есть семья, не умрет. Я останусь с вами надолго. И через тыщу лет целый город моих потомков будет грызть кислые яблоки в тени эвкалипта. Вот мой ответ на ваши проклятые вопросы. А теперь