в мельчайших подробностях. Но был еще один хронист, само присутствие которого на месте событий представляет определенный интерес. Всего через три или четыре дня после прибытия послов к бургундскому двору в Лилле явился молодой человек лет восемнадцати, "достаточно взрослый, чтобы ездить на лошади", с твердым взглядом и вытянутым лицом. Его отец, бальи Фландрии и член Ордена Золотого Руна, умерший, когда сыну было около семи лет, постепенно стал одной из самых важных фигур при герцогском дворе, а сам Филипп Добрый стал крестным отцом его наследника. Молодой сеньор де Ренескюр, Филипп де Коммин, получивший рыцарское воспитание и не изучавший гуманитарные науки, приехал в Лилль, чтобы начать придворную карьеру в качестве оруженосца при дворе графа де Шароле. Поэтому неудивительно, что много лет спустя, когда он писал свои мемуары, он сохранил особенно яркие воспоминания о первой великой исторической сцене, свидетелем которой ему суждено было стать.

Во вторник 5 ноября герцог Бургундский и граф де Шароле, окруженные своими главными придворными и советниками, дали аудиенцию королевским посланникам в огромном зале, заполненном зрителями. Канцлер Франции начал встречу с яростной атаки на поведение Бургундского дома. Объяснив истинную миссию бастарда де Рюбампре, Морвилье заявил, что у графа де Шароле не было веских причин для его ареста и предполагаемые подозрения графа были совершенно необоснованными. Возможно, иронично предположил канцлер, он сделал это потому, что король лишил его пенсии.

Старый Филипп Бургундский прервал канцлера и высказался в защиту своего сына в несколько легкомысленном тоне. Он заявил, что бастард был арестован именно из-за своего очень странного поведения. Если граф де Шароле был подозрительным по натуре, то это качество он получил не от своего отца, который всегда был доверчив, а унаследовал его от своей матери, "которая была самой подозрительной дамой, которую он когда-либо знал…". При этом, какими бы разными ни были их характеры, при схожих обстоятельствах и он сам почти наверняка арестовал бы бастарда.

Но канцлер уже возобновил атаку, на этот раз направив выпад против самого герцога. Филипп Бургундский обещал не покидать Эден, не предупредив короля. "Однако Вы поспешили уехать на следующее утро, и при этом вели себя как граф де Шароле, поскольку создавалось впечатление, что Вы боитесь, что король захватит Вас, если Вы останетесь еще хоть на минуту; такое поведение показалось очень странным Его Величеству, который никогда не думал о подобном и был поражен тем, что Вы могли внушить ему такие опасения, когда он почитал Вас больше, чем любого другого человека в этом мире".

И снова герцог прервал канцлера. Несколько обеспокоенный, он громко сказал: "Я хочу, чтобы все знали, что я никогда никому не давал обещаний, не пытаясь выполнить свою клятву в меру своих возможностей". Затем рассмеявшись герцог добавил: "Я никогда не нарушал своего слова — разве что в отношении дам". Он сказал, что покинул Эден средь бела дня и без малейшей спешки, просто потому, что у него были срочные дела в другом месте и он точно знал, что граф Уорик не приедет.

Яростно осудив поведение герцога Бретани, канцлер вновь напал на графа де Шароле, которого он обвинил в том, что тот объединился с Франциском II, "и сделал из упомянутого Морвилье такое огромное дело, такое преступное, что ничего, что можно сказать в этой связи, чтобы опозорить и очернить принца, он не сказал". Взбешенный граф де Шароле попытался остановить его, но канцлер грозно указал пальцем в его сторону и воскликнул: "Месье де Шароле, я пришел поговорить не с вами, а с Монсеньором, вашим отцом!" Карл попросил герцога позволить ему ответить на выдвинутые против него обвинения, Филипп спокойно сказал: "Я ответил за тебя, как мне кажется, ведь отец должен отвечать за сына. Однако, если ты так сильно переживаешь по этому поводу, подумайте об этом сегодня, а завтра выскажи все, что хочешь".

На самом деле только через два дня, в четверг 30 ноября, граф де Шароле, преклонив колено на черной бархатной подушке, гневно заявил, что ничего не знает о миссии Рувиля. Он арестовал бастарда только из-за его подозрительного поведения и никогда не пытался оклеветать короля. Его союз с герцогом Бретани был невинной дружбой двух сеньоров, поклявшихся быть братьями по оружию. Король Франции, заявил он тоном оскорбленной добродетели, должен был желать, чтобы между принцами царило такое взаимопонимание, ибо тогда ему не пришлось бы искать иностранных союзов. Что касается его пенсии, то, поскольку он никогда не просил о ней и не нуждался в ней, для него является вполне приемлемым, что король отказался от ее выплаты. Наконец, хотя Людовик XI публично объявил, что считает графа де Шароле врагом и встал на защиту его противника, графа де Невер, Карл торжественно подтвердил, что никогда не будет враждовать с королем Франции, и умолял отца не верить ни одному из несправедливо выдвинутых против него обвинений.

На следующий день, в пятницу 9 ноября, аудиенция наконец-то закончилась. Настроение герцога несколько изменилось, и теперь его внимание было сосредоточено на северо-востоке. Когда один из бургундских придворных с гордостью перечислил все владения своего господина за пределами королевства Франция, воинственный канцлер отрывисто заметил, что он может быть господином этих территорий, но не королем. Однако герцог выступил вперед и жестко сказал: "Я хочу, чтобы все знали, что, если бы я захотел, я бы стал королем". После этого он высказал свои собственные претензии: во время переговоров о выкупе городов на Сомме король дал понять Филиппу, что тот сохранит эти владения до своей смерти; но как только деньги были выплачены и расписка выдана, герцог был лишен всех полномочий; и хотя он неукоснительно соблюдал все пункты Аррасского договора, его племянник не следовал его статьям до конца. Затем он заявил, что надеется, что король не подумает ничего плохого ни о нем, ни о его сыне. Поскольку Людовик XI направил к нему трех послов, сам он должен был отвечать через трех представителей. Наконец, всем подали вино и пряности, что означало окончание церемонии.

Когда посольство вернулось в Ножан-ле-Руа, архиепископ Нарбонский передал Людовику личное послание такого рода, которое король не скоро должен был забыть. Из тех, кто оставил отчет об этой аудиенции, только молодой Филипп де Коммин отметил горькую отповедь, которая последовала, когда посланники покинули зал; и именно он отметил для потомков открытую угрозу, которую граф де Шароле высказал в адрес своего сюзерена.

52

Только итальянские государства, которые в своем соперничестве были вовлечены в бесконечную борьбу и постоянно заключали и перекраивали свои хрупкие союзы, использовали тогда систему постоянных посольств, которая в последующие века должна была стать наиболее яркой чертой международной дипломатии. В первые годы своего правления Людовик XI не имел возможности ощутить