и думал так, а Сальери сам признался в этом на смертном одре“. „В самом деле, у Моцарта было много завистников, а потому и много ожесточенных врагов, из которых мало кто не пожелал бы ему места в преисподней… Поскольку долгое время живо было подозрение в отравлении, подкреплённое и его собственными словами, оброненными им в предчувствии близкой смерти, то последняя болезнь Моцарта, так же как и место его захоронения стало предметом разного рода исследований“. Кроме того, уверенность больного гения в том, что его пытались отравить, не подлежало сомнению (один из его врагов будто бы дал ему пагубную микстуру, которая убьёт его, и они могут точно и неотвратимо вычислить момент его смерти. 25 августа 1837 года Констанция писала в Мюнстер регирунгсрату Циглеру о своем сыне: „Карл на хорошей должности и проживал в Милане, на досуге занимался музыкой, в коей он весьма прилежен, и приговаривал: столь великим, как отец, мне, конечно же, не стать, а посему и нечего опасаться завистников, которые могли бы посягнуть на мою жизнь…“»

19 ноября 1823 года «Allgemeine Musikalische Zeitung» в Лейпциге (№ 47) сообщила следующее: «Придворный капельмейстер герр Сальери очень болен, так что в его выздоровлении сомневаются. Возраст оказывает свое разрушительное действие и на тело и на дух. Общий бич человечества». «Senectus ipsa est morbus»(«Старость сама есть болезнь» – лат.).

Учитывая время между поступлением сообщения и выходом в свет этого выпуска, можно сказать, что речь идет о последней декаде октября. Эта информация согласовалась со свидетельством пианиста Игнаца Мошелеса, который в то же время прибыл в Вену с концертами. В городе на Дунае тогда же находился Карл Мария фон Вебер, готовивший к постановке «Эврианту», премьера которой состоялась 25 октября 1823 года. Мошелес сообщил следующее: он решил навестить несчастного Сальери, который, слабый от старости и в предчувствии скорой смерти, находился в богадельне; для этого пришлось заручиться согласием его незамужних дочерей и властей, так как к нему почти никого не пускали, да сам он гостей не жаловал, делая весьма редкие исключения.

«Встреча, – писал Мошелес, – была тягостной; уже один вид его напугал меня, а он, занятый мыслями о приближающейся смерти, изъяснялся обрывочными фразами; а напоследок проговорил такие слова: Я доживаю свой век, так что могу заверить вас, что ничего истинного в абсурдном слухе нет; вы ведь знаете, – Моцарт, будто бы я отравил его. Злоба, одна только злоба, поведайте об этом миру, дорогой Мошелес; Сальери, дряхлый Сальери, который скоро умрет, говорит им это». И далее: «Что касается слуха, на который намекал умирающий, то он, конечно, циркулировал, никак, правда, меня не касаясь. Морально – тут уж сказать нечего – интригами он ему досаждал, отравив тем самым немало часов его жизни».

Из датировки записи Мошелеса определенно следовало, что разговор между ним и Сальери – никак уж не «умирающим», ведь он прожил ещё полтора года! – состоялся в октябре 1823 года, задолго до первого концерта пианиста – 22 ноября. Все свои заверения Сальери сам же и обесценил, предприняв вскоре попытку самоубийства. Это можно датировать совершенно точно, используя документы современников.

Между 22 и 25 ноября 1823 года племянник Карл занёс в разговорную тетрадь глухого Бетховена: «Сальери перерезал себе горло, но пока жив». 27 ноября польский музыкант К. К. Курпиньски, находившийся тогда в Вене, записал в дневник: «Я хотел представиться Сальери, но у Артарии меня предупредили, что он никого не принимал, даже лучших друзей. Говорили, что он перерезал себе горло бритвой». В разговорных тетрадях Бетховена в течение последующих нескольких месяцев можно найти и другие записи, оставленные разными лицами. В начале зимы брат Бетховена Иоганн заметил: «Сальери – его силой пришлось доставить в госпиталь, ибо он отказывался платить. А на второй день, когда сторожа обедали, он хотел зарезаться кухонным ножом, но был схвачен. Он совершенно не желал дома принимать лекарств. Его дочерям уже за 30, а он не позволил им выйти замуж, чтобы не давать приданого».

Затем опять вступил в разговор племянник Карл: «Сальери твердит, что он отравил Моцарта». После него капельмейстер А. Шиндлер: «Сальери опять очень плох. Он в полном расстройстве. Он беспрерывно твердит, что виновен в смерти Моцарта и дал ему яду. Это правда, ибо он хотел поведать её на исповеди, – поэтому истинно также то, что за всем приходит возмездие». Зимой венский редактор Й. Шикх сообщил в газете: «Сто против одного, что в Сальери проснулась совесть! То, как умер Моцарт, подтверждение тому!»

В разговорных тетрадях наблюдательный читатель нашёл бы ещё несколько записей на эту тему, которые, однако, трудно интерпретировать, так как отсутствовали ответы Бетховена, вот скажем, замечание Шиндлера:

«…Из этого и проистекает вера признание Сальери… доказательств совсем нет, только это и усиливает веру…» Эти записи, видимо, очень занимали Бетховена, ибо в начале 1824 года Шиндлер написал следующее: «Опять Вы такой мрачный, великий маэстро – что же это с Вами? Где радостное настроение с некоторых пор? Не принимайте это так близко к сердцу, такова судьба великих людей! Ведь живы многие, кто может засвидетельствовать, как он умер, какие симптомы проявлялись. Но он навредил Моцарту больше, нежели Моцарт ему». И уже в 1825 году, после смерти Сальери племянник добавил: «И сейчас упорно говорят, что Сальери был убийцей Моцарта». Но, по всей видимости, Сальери давно уже, на что справедливо указывал Бэлза, вынашивал мысли о самоубийстве, ибо еще в марте 1821 года, когда был он бесспорно здоров и плодотворно трудился на музыкальном и педагогическом поприще – в 1822 году, например, уроки у него брал Ференц Лист! Тогда он писал графу X. Хаугвицу в Нимешть под Брюнном (Брно): «По получении этого письма Вашим превосходительством автор оного Реквиема уже будет призван Господом Богом…» К этому письму была приложена золотая табакерка, пожалованная когда-то композитору меценатом и которой он часто любовался, «пока я жил в этом мире».

Сальери в самом деле был болен, когда его доставили в клинику, но только не душевным расстройством. Его биограф фон Мозель сообщал, что с 1820 года у него начались «приступы подагры», бессонница, он ощущал сильные боли в конечностях. А в 1821 году наступило помутнение глаз (видимо, старческая катаракта); но еще в 1823 году он предпринимал длительные прогулки. Осенью 1823 года произошло расслабление ног, – под этим подразумевали любой вид неспособности ходить, вследствие болей в костях. Чуть позже сделанная запись свидетельствует о полном душевном здоровье больного: «Gennaio 1824; Dio santissimo. Misericordia di mei». (Январь, 1824; Боже правый! Да