Я огляделся. Всё было совершенно обыденно, если не считать, что мы были в гостях у барона Фаль-Фейна. И впервые в жизни я почувствовал себя причастным к общему делу, став своеобразным посвященным. Я тут же улыбнулся удачности этой мысли, вспомнив, что попал сюда, благодаря моему желанию и желанию новых моих друзей, увлечённых общей идеей: создать новый мавзолей или «Русский Моцартеум». И эта поездка в имение барона не была звеном в цепи случайностей. После всего, что со мной произошло, начиная с того дня, когда я познакомился с чередой настоящих, а не дутых столпов общества я начал задумываться: бывают ли вообще случайности? Или все мы бьёмся в живой сети причин и следствий, и «имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит».

Я с наслаждением вытянул ноги. Тело повиновалось мне; я был скорее жив, чем мёртв. Я заметил, что похудел, и улыбнулся, вспомнив, как хмурился перед зеркалом в отеле под Инсбруком, разглядывая жирок у себя на талии…

Не только вера Моцарта вошла в мою жизнь в день знакомства с его музыкой, с теми документами или людьми, носителями его многогранной фигуры, но всё его существо, его присутствие, та божественная сила, которой он обладал. Эта же сила, но в иных формах, скрыта в каждом из нас. Моцарт, точно Феникс, сжигал себя и всякий раз восставал из пепла заново рождённым. В музыке Моцарта – огонь его светлого духа. Однажды разожжённый в сердце, он сжигал дотла всё суетное и иллюзорное. И в этом не было никакой чертовщины. Налицо была только сублимация их душ – мучительный, возвышающий и восхитительный процесс, который сближал людей, объединяя их лицом к лицу для того, чтобы добыть с помощью музыки крупицы романтизма и превратить их в низвергающийся Ниагарский водопад.

Потоки света струились сквозь меня. Я растворился в них. Боль сменилась упоительной радостью. Одиночество кончилось; я снова был частью целого, частью бесконечного процесса рождения и умирания. Та же сила, что уничтожила меня, сотворила меня заново, и я был частицей этой силы. И всё-таки я был ничем.

Я глубоко вдохнул – и это был мой первый вдох. Я был только каплей воды в океане света. Нет, не так – я был звездой, я был космосом, морем, свежим воздухом и тем сгустком энергии – шаровой молнией, что выталкивается из чрева земли. Они были мною, и я был ими; мы были единым целым.

Я открыл глаза. Прямо надо мной нависло лицо Моцарта. Нельзя было обознаться в моцартовском облике. Только на этот раз большие глаза поражали своей голубизной и глубиной, а полные губы растягивались в улыбке. Я закрыл глаза и услышал смех. Я знал, что это смеётся сам Моцарт и что каким-то образом в этом мрачном тоннеле и, как мне казалось, глубоко под землёй, я был незаслуженно благословлен великой радостью – радостью нового обновления, новой жизни.

Когда я снова открыл глаза, Моцарт исчез. Остались только звучащие в моей голове его слова: «… Всё будет хорошо… всё будет хорошо… всё, всё, всё будет хорошо…»

Гости благодарили барона и расходились в разные стороны. Они пропадали в тумане, не сказав друг другу ни единого слова. Я знал, что, скорее всего, никогда больше не увижу этих людей; но в то же время чувствовал, что это – свои, что я принадлежу к ним. И не важно, как их зовут, на каком языке они говорят и каковы их сексуальные пристрастия. Важно только, что они искренны, честны перед самими собой и готовы отстаивать всё то, во что верили; им доставало мужества твердо стоять на своих ногах, а не перекладывать ответственность за свои беды, невзгоды на банкира, лечащего врача, президента, мировое правительство, глобальный заговор масонов. Я предполагал, что такие люди есть в каждой стране, что нас объединяло нечто очень простое, но несравненно большее, чем религия или политическая система. Мы связаны не жёсткими законами и кодексами чести, не высокопарными клятвами под знаменем демократии и свободы, а сосуществовали органично, как всё живое в природе. Я даже не знал, как назвать то, что связывало нас, – скорее всего это была любовь!..

Мы с Соней вышли за ограду и двинулись по аллее в сторону соседнего поместья. Я шагал вместе с ней по тихим, напоенным цветочным ароматом дорожкам. Солнце уже ушло, туман сгущался. Освежающий вечерний воздух, упругость моих мышц, ясность зрения – все это делало окружающий мир фантастическим и прекрасным. Было ощущение, будто моё тело излучало новую энергию. Я снова стал сильным, с чистым и целеустремлённым сознанием, как было со мной тогда в чеченскую кампанию. Я радикально изменился; и это перерождение было мне по душе.

Я не обратил внимания, куда подевалась Соня – то ли она отстала, то ли повернула не туда.

Вдруг чья-то рука легла мне на плечо. Я обернулся. Рядом со мной стояла девушка в бело-голубой блузке. Волосы были уложены на затылке в тяжелый узел, как это делают японцы. В руке у неё был портфель из мягкой тёмно-коричневой кожи. Девушка улыбалась. Я увидел, что она ослепительно красива, и удивился, что сразу не заметил этого.

И только в этот миг я вспомнил, где видел ее лицо раньше. Это было лицо из моего сна. Лицо Магдалены Хофдемель, ученицы и пассии Моцарта.

– Доброе утро, – сказала она по-французски.

– Доброе утро.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да… очень.

Это были первые слова, сказанные друг другу.

– Мы рады, что ты, появился, мы очень долго ждали тебя.

Она раскрыла портфель и достала пачку пожелтевших страниц, перехваченную узкой черной лентой.

– Это должно принадлежать «Русскому Моцартеуму». Я уверена, – сказала она, протягивая мне бумаги.

– Я всё сделаю как надо, обещаю.

– Я знаю, – сказала она и, поцеловав меня в щёку, растворилась в ночи.

И тут я вспомнил, что только что был в гостях у барона Фальц-Фейна и где-то потерял свою Соню Шерманн.

Моя экс-жена появилась рядом так же неожиданно, как и исчезла.

Я предложил вернуться в гостиницу, но тут же мы оба отказались от этой мысли – в такое утро незачем торчать в четырех стенах.

Мы бродили с Соней по спящему Вадуцу и любовались тем, что видели вокруг, и нам было хорошо, как никогда прежде.

Неожиданно стало заниматься утро. Со скрипом раздвигались ставни. Просыпались люди и звери. Дворничихи длинными метлами мели тротуары. Сытые кошки лениво брели домой после удачного ночного промысла. Ползли поливальные машины. У захудалого отеля стоял гигантский автобус; рядом, пока