Тем не менее известная структурность в массовых представлениях о прошлом, безусловно, прослеживается в социологических опросах населения. Она заключается главным образом в том, что набор исторических событий (структура исторического) представляет собой чередование катастроф и триумфов, воспроизводящее попеременное сочетание установок власти и населения, «низов» общества, неповседневных интересов государства и его институтов и повседневной памяти малых групп. А это значит, что реально сосуществуют (слабо учитываемые друг другом) разные каналы или системы воспроизводства памяти, разные механизмы и выделения значимого. История в том виде, в каком мы обнаруживаем ее следы в стереотипах общественного мнения, направлена на сакрализацию государства, точнее – единственно возможной в нашей стране легитимации власти, исходящей от мифологии «государства». Но об этом ниже. Пока же остановимся на способах выделения событий и их оценке.

Особенности сюжетики и конструкций истории отражают характер общества, его институциональную природу и морфологическую структуру. В нашем случае ценностное поле задано резким расхождением значений «великой державы» и убожества жизни ее подданных. Иначе говоря, поляризацией значений, составляющих семантику и легитимацию власти (империи, патерналистской поддержки власти со стороны населения) и плана частной жизни граждан. Главная сложность интерпретации массовых представлений о прошлом состоит в выявлении функциональных значений этих разных пластов представлений и особенностей механизмов, соединяющих мифологический (героический, вневременной, символический) план мировых процессов, распределения авторитета, престижа, веса различных стран мира с плоскостью повседневных проблем частной жизни обычных людей. Иерархия ценностей, определяющих чувство гордости у россиян, задана значениями достигнутого в 1950–1960-х годах статуса супердержавы, рассматривавшегося как венец процессов модернизации (построение мощной империи, одержавшей целый ряд триумфальных побед, обладающей развитой в прошлом государственной культурой, наукой, которые обеспечивают ее ореолом самой передовой и развитой страны) (табл. 77.2). Параметры согласия относительно этих символов весьма значительны. Значимость победы в Великой Отечественной войне (центрального ядра значений) подтверждается для абсолютного большинства в 86–89 %, но «Победу» дополняют и расшифровывают другие знаковые шаблоны мнений, образующих устойчивый и значимый консенсус в 33–37 % (космос, литература, быстрая индустриализация страны после революции, особые человеческие качества подданных). Религиозные, коммунистические и интеллигентские ценности не так значимы, поскольку они явно окрашены групповыми пристрастиями и предпочтениями.

Первое, что поражает в этих данных, это устойчивость распределения значений: между первым и последним замером прошло 20 лет, то есть время целого поколения, опрашивались каждый раз разные люди, и тем не менее ранг всех позиций остался без изменения[363]. Другими словами, репродуктивные механизмы действуют независимо от пертурбаций двух последних десятилетий.

Важно подчеркнуть, что «гордость» и «стыд» – это не две отдельные плоскости оценки реальности, а две стороны одной и той же конструкции символической системы массовой идентичности, сочетания разных наборов ценностей, стандартов восприятия себя и общества, истории страны и «своей» повседневности. То, что определяет «гордость», заставляет и «стыдиться», только гордость относится к символам коллективного существования, а стыд – к значениям частного существования членов тех же коллективов, людей, служащих сырьевым ресурсом для специфической структуры власти в этих сообществах. Иначе говоря, гордость и стыд – это единый комплекс представлений и самоидентичности посттоталитарного социума, одно не может быть выражено без другого. Нюансы акцентировки у тех или иных категорий опрошенных лишь подкрепляют эту мысль.

Таблица 89.2

Что из перечисленного в истории нашей страны вызывает у вас чувство гордости?

Ранжировано по 1989 году.

Таблица 90.2

А чего вы стыдитесь, что вызывает у вас чувство стыда и огорчения, когда вы обращаетесь к российской истории XX века?

Ранжировано по 1989 году.

Анализ социально-демографических характеристик «гордящихся» позволяет сделать вывод о том, что в большей степени гордятся своей страной и ее историей периферийные группы, нуждающиеся в «декомпрессии» или «в компенсации» сознания своей неполноценности, а потому воспроизводящие прежние, позднесоветские представления о державном величии, группы с ограниченными ресурсами либо пожилые и образованные люди, преувеличивающие значимость своей роли «старожилов и хранителей памяти», испытывающие сильнейший дискомфорт и напряжения коллективной идентичности после развала СССР[364]. Напротив, молодежь, сохраняя по сути ту же структуру демонстративного почитания предметов национальной гордости, гораздо сильнее идентифицирует себя с правлением Путина, с его примитивной и агрессивной манерой поведения районного «кума», ставшего, однако, более лощенным и мстительным, что, собственно, и позволило ему стать персонификацией подавленных комплексов провинциальных подростков-троечников и образцом мужского («мачо») для большей части российских женщин. Для молодежи «стабилизация» положения страны при Путине, то есть восстановление репрессивного государства, оказывается более важным обстоятельством, чем «индустриализация и превращение страны в одну из ведущих промышленных держав», статус которой в настоящее время более чем сомнителен, или чем «моральные качества русского народа», которые молодежь вообще не воспринимает как самодостаточные сущности, а лишь в символическом противопоставлении «чужим» (мифологизированным США, Западу и т. п.). Еще более сильно выражены эти характеристики в предметах национального стыда – здесь заметно выше удельный вес пожилых женщин, пенсионеров, провинциальной интеллигенции или, напротив, низкообразованных и низкостатусных групп.