Когда они с отцом шагали к остановке школьного автобуса, Майлзу пришло в голову, что маловероятное событие, которого он так боялся тридцать лет назад, в конце концов произошло: его отец приехал за ним на Мартас-Винъярд.

* * *

Макс сдержал слово, он таки поднял им настроение. Тик всегда была рада деду, а он – ей. За их общением Майлз наблюдал будто завороженный и только теперь, несколько запоздало, начинал понимать, почему им так легко друг с другом. Как и Майлз, дочь указывала Максу на прегрешения против гигиены, но совсем другим тоном, и Майлз впервые обнаружил, что точно такое же замечание в его устах звучало выговором за плохое поведение. А любой выговор подразумевает исправление ошибок, и недвусмысленность этого требования человека с характером Макса провоцировала на упорное сопротивление. Когда Тик говорила: “Дедушка, у тебя еда в бороде”, было очевидно, что она лишь оказывает ему внимание. Если ему хочется еды в бороде, это его дело. Когда он отвечал: “Ну и что?” – Тик просто пожимала плечами. Либо если то, что застряло в его бороде, выглядело особенно по-дурацки – например, засохший желток от съеденного утром яйца, – Тик молча брала салфетку, приказывала деду не шевелиться и изящным движением убирала грязь, а Макс при этом блаженно улыбался. И Майлз давно подозревал, что его отец относится к низшему отряду приматов, поскольку ему нравится, когда копаются в его шерсти.

Примерно неделю спустя после прибытия отца Майлз, проводив Тик по грязной улочке на школьный автобус, вернулся домой и оставил спавшему Максу записку: “Ухожу в библиотеку на все утро”. С тех пор как Тик освоилась в новой школе, он регулярно наведывался в библиотеку в бухте Винъярда. Располагалась она в небольшом красивом здании, и Майлз, облюбовавший тихий уголок рядом со специальным хранилищем, читал, пока его не одолевал голод, затем съедал сэндвич в соседнем кафе и опять возвращался в читальный зал, где просиживал до окончания занятий в школе. Очень скоро он знал по именам всех трех библиотекарш, и одна из них призналась, что приняла его за профессора или писателя, подбирающего материал для книги. Он улыбнулся и сказал, что нет, по профессии он повар, специалист по блюдам быстрого приготовления, но ее слова растревожили Майлза: ведь тем, за кого она его по ошибке приняла, он когда-то надеялся стать и готовился стать, пока не заболела Грейс. Он, Питер и Дон были самыми талантливыми авторами в студенческом литературном журнале, и хотя последние двое и вообразить не могли, что закончат сочинением сценариев для ситкомов, – так же, как и Майлз не предполагал всю жизнь жарить бургеры в “Имперском гриле”, – однако, в отличие от Майлза, его друзья обитали в квадранте вселенной, куда они в молодости мечтали попасть. Но когда Майлзу в его сорок три года сказали, что он похож на того, кем он хотел стать, это лишь обострило его представление о себе как о человеке несостоявшемся.

Здесь, на острове, особенно с появлением Макса, невозможно было не думать о матери, и она вспоминалась ему разгневанной, так и не смирившейся с тем, что он отказался от своего призвания. Уже много дней только дочь – вот она выходит из автобуса, и лицом, и повадками все более напоминая себя прежнюю, – только Тик удерживала его от погружения в глубокую депрессию. Слава богу, ему было достаточно видеть дочь живой и здоровой, чтобы в нем крепло иное преставление о себе: быть отцом этого ребенка – вот его истинное призвание.

И все же ощущение, будто его матери неспокойно спится в могиле, вынудило Майлза в то утро соврать в записке, адресованной отцу. Вместо бухты Винъярда он двинул на другую оконечность острова, к “Летнему Дому”, где они с матерью останавливались много лет назад. От усадебки Питера и Дон ехать было минут десять, однако он еще ни разу не наведывался туда, ни в минувшую долгую зиму, ни в те годы, когда он, Жанин и Тик проводили на острове отпуск. Когда они всей семьей впервые приехали к Питеру и Дон, он даже сказал Жанин, что “Летнего Дома” больше не существует, – из опасений, как бы ей не захотелось взглянуть на это место.

Но он существовал, и когда Майлз въехал в поселок, практически безлюдный в межсезонье, воспоминания нахлынули на него. “Алчущий кит”, где он жадно поглощал моллюсков, стоял на прежнем месте, но под другим названием и был закрыт до Дня поминовения. Сам поселок казался одновременно больше и меньше того, что сохранился в его памяти. Прибавилось зданий, и они теснее жались друг к другу, а огромное расстояние, которое он одолевал, возвращаясь в коттедж, отяжелев от маслянистых моллюсков и засыпая на ходу, оказалось длиною не более сотни извилистых ярдов.

Грязная дорога, средь прибрежных кустарников огибавшая крутой спуск к воде, была перекрыта шлагбаумом; Майлз вылез из машины и двинул пешком. Гостиница с широким крыльцом со всех четырех сторон осталась в точности, какой он ее помнил, как и коттеджи внизу; шпалеры с вьющимися розами уже зеленели, откликаясь на раннее тепло. Он быстро нашел домик, в котором они жили, с названием, выведенным над входом, – “Странник”, это загадочное слово не раз всплывало в его памяти. Заглядывая в пыльное окно своей тогдашней крошечной спальни, он едва ли не ожидал увидеть бейсбольную перчатку, забытую на прикроватной тумбочке. И вдруг подумал, как глупо с его стороны предаваться ностальгии, тем более что ею не объяснить, почему он проигнорировал знак на шлагбауме “ВХОД ВОСПРЕЩЕН”. Однако, зайдя столь далеко, он решил не прерывать прогулку и спустился по тропе на пляж. Здесь тоже зеленела трава, весна задавала тон почти на месяц раньше, чем в Центральном Мэне. Пляж пока пустовал, и Майлз присел там, где, по его воспоминаниям, мать расстилала для них одеяло, и воззрился на густой туман, повисший в паре сотен ярдов от берега. Чей призрак надеялся он увидеть – матери или мальчика, каким он был тогда?

Он не заметил, как туман надвигается на берег, пока не встал и не обнаружил, что откос едва проглядывает сквозь плотную завесу. К тому времени, когда он отыскал тропу, туман сгустился настолько, что на подъеме он должен был пристально смотреть под ноги, чтобы не сбиться с пути, а взобравшись на откос, нашел “Странник” буквально наугад. С его крыльца не видно было ни гостиницы, ни соседнего коттеджа, где жил Чарли Мэйн. Отдыхая на ступеньках, Майлз – взрослый мужчина, ощущал он себя таковым или нет – наконец понял, с чьим призраком он приехал пообщаться. С призраком Чарли Мэйна. Тем утром тридцать лет назад они с матерью покинули остров, возвращаясь к своей жизни в Эмпайр Фоллз, и теперь она лежала на городском кладбище. Но Чарли Мэйн остался в порту, ведь ему они помахали, когда паром, фырча, отошел от пристани, а значит, почему бы не предположить, что Чарли до сих пор здесь. Да, он узнал его на фотографии с подписью “Ч. Б. Уайтинг”, но это ничего не меняло. Чарли Уайтинг похоронен в двух шагах от могилы его матери, но Чарли Мэйн — совсем другой человек, его-то Майлз и хотел призвать к ответу.

И когда этот человек вынырнул из туманной дымки и сел на крыльцо рядом с ним, Майлз внимательно оглядел его, желая удостовериться, что перед ним гладко выбритый Чарли Мэйн, а не бородатый Ч. Б. Уайтинг. По-прежнему элегантный, с серебристой сединой, Чарли совсем не постарел, а на левом виске не было пулевого отверстия, образовавшегося в тот день, когда, направляясь в асьенду, тот, другой парень прихватил с собой оружие, купленное в Фэрхейвене.