– Тут уже давно не сеют рожь. Всё дурниной позарастало.

– Понятно. А до Балаклавы далеко?

Слово «Балаклава» пастуху было незнакомо. Зато была знакома баба Клава, самогонщица. Пастух за ухом почесал и посмотрел куда-то на закат.

– Ты промахнулся, парень. Баба Клава, аж вон там…

Они ещё немного поговорили, плохо понимая друг друга, и пассажир задумался, бестолково глядя в темноту.

– Где я нахожусь? – Пассажир обеими руками обвёл пространство. – Разве это не Крым?

Всадник улыбнулся, поправляя ногу в стременах.

– И снова ты маленько промахнулся. – Он потыкал кнутовищем в небо. – Ты, мил-человек, на Марсе.

Пассажир взмолился, едва не падая в копыто лошади, и пастух наконец-то смилостивился, сказал, что это – Матушка-Сибирь. Оглушённый, потрясённый и подавленный пассажир долго сидел на поваленном дереве – у воды потускневшего озера, впитавшего в себя последнюю кровиночку заката. Деревенский пастух уже был далеко – в березняке бренчало коровье ботало, будто кандалы звенели: «динь, бом, динь, бом, слышно там и тут, нашего товарища на каторгу ведут…» Пассажир смотрел по сторонам и никак не мог уразуметь, что перед ним действительно – Сибирь. Как это так? Фантастика! Но постепенно приходило осознание, и внутренний голос подсказывал: «Фантастика эта называется телепортация – мгновенное, почти молниеносное перемещение в пространстве. Это всё равно, что сесть верхом на молнию; кажется, так говорил мне учитель…»

Темнота сгущалась, и надо было идти куда-то, искать ночлег.

2

Одинокий огонёк золотился на пригорке – в избе пастуха Чистопольцева, который недавно повстречался. Простодушный, всем ветрам открытый, Чистопольцев любил повторять: «Три невольника на белом свете есть – пастух в чистом поле, зять в доме и собака на цепи». Много лет живущий под солнцем, под дождями и ветрами, этот «невольник чистого поля» имел продубленную кожу, крупными щепотками собранную под глазами, в которых лучилась детская какая-то наивность, душевное здоровье и красота, растворённая в воздухе лугов, сенокосов и чистополья. На скулах розовели румянцы, хотя пастуху уже за пятьдесят. Трудолюбивый, бережливый и припасливый, он в молодости крепкий дом поставил на пригорке, широкое подворье отвоевал у таежной округи; большой огород, выходящий к реке, серебряным хвостом играющей в тальниках, за которыми начиналось ополье, богатое чернозёмами.

Вот сюда, на огонёк, и притащился едва живой, угрюмый пассажир.

– Будто следом шёл, – разглядывая гостя на пороге, удивился хозяин, царапая небритую чалдонскую скулу. – Ну, пришёл, дак проходи, присаживайся.

Волей судьбы приговорённый к вечным скитаниям, Златоуст как-то очень болезненно всегда ощущал дыхание чужого дома, чужой семьи и всего того, что прежде называлось – домострой. Но теперь ему было не до того: кошмарный перелёт «верхом на молнии» контузил. Сидя за столом, он плохо слушал хозяина, рассеяно отвечал на вопросы. В горнице пахло стряпнёй, русской печкой. Хозяйка степенно ходила – крепкотелая, грудастая баба, под которой музыкально скрипели-пели клавиши тесовых, тщательно промытых половиц.

Женщина молча увела двоих детишек в дальнюю комнату, молча постелила чистую скатерть, на скорую руку сгоношила на стол. Появилась простая, своими руками в огороде и в поле добытая пища. Стеклянным рылом замерцала прозрачная бутылка самогона с газетной затычкой.

Приготовив на стол, хозяйка ушла к ребятишкам.

– Значит, говоришь, отстал от поезда? – Чистопольцев разлил по стаканам. – Ну, давай за то, чтобы не отставать от наших поездов.

– Отличный тост, – вяло похвалил сутулый гость. – Только я не буду. И так башка болит.

– Ну, ты как знаешь! – Перекрестясь, хозяин жахнул гранёный стакан и стал аппетитно, азартно закусывать, время от времени посматривая на пришлого.

Был он какой-то маленько пришибленный, какой-то странный. И не пьяный, и не с похмелюги – это хозяин понял. А вот глаза у парня – вроде как «не здешние». Примерно такие глаза были у свояка, запившего на три недели; с топором по деревне носился, искал врагов народа.

– Значит, говоришь, зовут Громила Додоныч? Нет? А как? Горнила? – уточнил хозяин. – Ясно. Ты давеча спросил про эту, как её? Я с бабой Клавой спутал. Балаклава, да? Ну, вот. А это где ж такая?

– В Крыму. Возле моря.

Хозяин перестал хрустеть ядрёным малосольным огурцом. Глаза распухли от изумления. Он подавился и покашлял – огрызок огурца пулей выскочил изо рта.

– Возле моря? – Вытираясь рукавом, пастух покачал плешивой головой. – А Сибирь, она, брат, возле горя. Соображаешь?

– Я в Балаклаве спрыгнул, – подавленно ответил гость, понимая, насколько глупо это звучит.

– А чо ты прыгал-то? Зачем? Зайцем, что ли, ехал? – Такой расклад хозяин понимал. – Билеты нынче вздорожали. Народу скоро ни вздохнуть, ни дёрнуть. А у меня свояк, не к ночи будет сказано, нажрался стеклорезу, так на Луну улетел. Дальше моря твоего.

Гость покачал головой.

– Хорошо бы на пьянку списать. – Да только я не пил, вот штука. У меня там было дело на миллион. Расхожую эту фразу «дело на миллион» Горнила Зазвонович сказал просто так, как люди зачастую говорят затасканными штампами. Но в следующий миг он побледнел и голову руками обхватил. – Там же действительно груз на миллион! Да не в рублях, а в долларах!

Пастух неодобрительно крякнул.

– Все как сбесились на этих долларах.

Покружив по комнате, гость подошёл к порогу, стал обуваться.

– Слушай! – глаза его ещё сильнее вспыхнули. – Далеко до станции?

Хозяин помолчал, глядя на левый, сильно разбитый ботинок странного гостя.

– Через перевал. – Пастух рукой махнул. – Версты четыре. Да только ты впотьмах башку свернёшь. Иди, ложись. Я утречком дорогу покажу. Куда теперь?

– Утро вечера не дряннее, – тихо сказал странный гость. – Так любил говорить мой слуга. Добрый мой и преданный Оруженосец.

«Молотит, прости, господи, как мельница. – Пастух отодвинул стакан с самогонкой. – Ножик надо спрятать от греха подальше». – Он перекрестился на икону, мерцающую дешевеньким окладом в красном углу.

– Хрося! – позвал Ефросинью, жену. – Постели ему!

– Уже постелила, – откликнулась хозяйка откуда-то из-за двери, где посмеивался ребенок, слушая сказку перед сном.

Незваный гость обрушился на чистую постель и так проспал до вечера – Ефросинья будить не хотела, а хозяин вернулся только с первою звездой. Они поговорили тихо, горестно. Ефросинья сказала, что, видно, захворал гостенёк, лежит пластом, лоб горячий, как сковородка. Лежит и поминает какого-то Вора или Гама, и пастуха заодно.

3

Златоуст, конечно, не мог не знать о потаённой силе пастухов; наиболее матёрые, опытные, они могли с нечистой силою сдружиться. Чаще всего эта дружба с каким-нибудь лешим, который владеет таёжной окрестностью. Весной, при первом выгоне скота на пастбища, пастух – так, во всяком случае, было на Руси – совершал потаённый обряд в тайге под тёмной елью. При помощи магического слова пастух подзывал к себе лешего и преподносил ему одно, два или три яйца, которые людям несведущим могут показаться скромным даром. А на самом-то деле это была существенная жертва: на протяжении лета леший возьмёт себе одну, две-три коровы, зато всё время будет помогать пасти большое стадо, охранять от волка и другой какой-нибудь напасти. Такой договор заключали они – пастух да леший. Заключали – буквально. Пастух брал ключ, брал замок, запирал его и прятал ключ где-нибудь в корнях могучей старой ели, похожей на косматую лешачиху.