Спустя несколько минут после того, как Кишнайя вернулся к себе, ему доложили, что Утсара и падиал отправились в Джахара-Бауг, остановившись по дороге на несколько минут в хижине падиала.

На этот раз главарь душителей отказался верить сделанному донесению, пока не убедился в этом собственными глазами… Каким образом падиал, всего два дня тому назад бежавший из Колодца Молчания, — по крайней мере, судя по донесению факиров, которые нашли колодец открытым, — осмелился свободно ходить по улицам Биджапура? Это так мало согласовывалось с известной трусостью Дислад-Хамеда, что недоверие Кишнайи было вполне понятно. Убедиться в верности донесения было нетрудно — стоило только спрятаться в развалинах, находившихся ближе к дворцу. Так и сделал душитель, убедившись самолично, что с доверенным человеком брахматмы ходит его пленник во плоти и крови. Шпион, скрытый в роще, подслушал несколько слов из разговора и донес ему, что оба отправляются в Пондишери; он видел даже, как Утсара бережно нес в руке белый конверт, не зная, куда лучше его спрятать, чтобы не смять, и положил его наконец в ящик хаудаха.

Нет сомнения! Сердар скрывался или в Джахара-Бауге, или во дворце Омра. Отсюда он ведет переписку со своими друзьями на французской территории и отправляет, быть может, приказ прислать ему подкрепление… А потому в данный момент важнее всего было завладеть письмом, которое оба посла везли на французскую территорию. Там должно скрываться объяснение многих непонятных фактов.

На минуту Кишнайе пришла в голову мысль арестовать послов. Однако слух об этом немедленно дошел бы до ушей Сердара, если послание исходит от него; Кишнайя же выигрывал несравненно больше, сразу удостоверившись и в присутствии своего врага, и в его намерениях. Он решил поэтому предоставить послам ехать своей дорогой и постараться похитить у них конверт, который они везли с собой. Он обратился к одному из самых ловких бегунов в городе, который согласился за весьма хорошую плату исполнить для него это деликатное поручение. Мы видели уже, как этот туземец бросился по следам маленького каравана, ехавшего вдоль Кришны, по старинной мощеной дороге, которая ведет из Биджапура в Мадрас, а одна из ее ветвей поворачивает к французскому городу Пондишери, или просто Понди, как зовут его туземцы.

Слон Тамби бежал хорошо, но скороход не поддавался усталости; караван шел целую ночь, не останавливаясь, и до одиннадцати часов следующего дня не случилось ничего особенного ни с той, ни с другой стороны. Но тут голод и жара заставили путешественников остановиться. В это время они ехали по обширному лесу, который еще не кончился. Утсара выбрал для остановки одно их самых тенистых и прохладных мест леса, где они намерены были остаться до четырех часов дня, когда несколько спадет удушливый зной. Каждый день они должны были идти по девятнадцать-двадцать часов, а отдыхать — не более четырех-пяти, включая сюда еду и сон. При такой езде они должны были прибыть в Пондишери дней через семь.

Тамби освободили от хаудаха, который поставили под огромным баньяном, приютившим под своей тенью и туземцев, и пустили слона пастись в лесу на свободе, пока хозяева готовили национальное блюдо индусов — керри.

Тамби, однако, не занимался восстановлением своих сил; он был, видимо, чем-то озабочен, смотрел далеко в лес и время времени он наполнял воздух мелодичными звуками, которыми природа наделила его и которые имели отдаленное сходство со звуками тромбона в руках человека, только что познакомившегося, как справляться с его мундштуком.

— Что случилось с Тамби? — удивился карнак. — Я никогда еще не видел его в таком состоянии.

— Ба! — отвечал факир. — Не стоит беспокоиться. Мы находимся в самой чаще леса, и ветер приносит ему время от времени испарения хищников вот он и тревожится. Это не должно мешать нам заниматься своим делом.

Это замечание показалось вполне благоразумным, и все трое вернулись к своим занятиям: один разводил огонь, другой готовил рис, третий с помощью гранитной скалки растирал на камне «mossabes», род смеси из кориандра, корней куркумы, или индийского шафрана, индийского перца и мякоти кокосового ореха, предназначенной для приправ керри.

Видя, что спутники не обращают внимания на его крики, слон успокоился и ни о чем больше не заботился, кроме пищи.

Когда керри был готов и съеден с аппетитом, на который способны лишь люди, не евшие целые сутки, все трое растянулись на циновках, собираясь уснуть, но так, чтобы не терять из виду хаудаха, где находилось драгоценное письмо. Карнак и Утсара скоро заснули, но падиал не мог последовать их примеру; крики слона и его пристальный взгляд, устремленный в глубину леса, крайне беспокоили его, и он невольно спрашивал себя, не предвещает ли это более или менее близкой опасности, которой напрасно пренебрегали его спутники… Несмотря на это, сон мало-помалу начал овладевать им, что усиливалось еще деятельностью пищеварения; он уже собирался поддаться искушению, когда ему показалось, что в двадцати шагах от хаудаха появился вдруг куст, которого он как будто раньше не замечал. Это показалось ему не особенно важным, и он закрыл глаза, твердо решив на этот рас уступить сну. Над его ухом пискливо зажужжал москит; он небрежно отогнал его рукой, и тогда ему захотелось еще раз взглянуть на кустарник… Было ли то странное влияние сна, только ему показалось, что куст переменил место и продвинулся еще дальше.

— Клянусь Шивой! — подумал падиал и невольно вздрогнул — Вот странный лес, где кустарники сами по себе двигаются с места. Буду спать… Это, верно, от усталости.

И на этот раз он закрыл глаза с твердым намерением не открывать их больше. Но он не учел непобедимого чувства страха, который овладел им и которого он никак не мог отогнать. Медленно, точно стыдясь своего чувства, приподнял он веки, чтобы только взглянуть сквозь ресницы… Он едва не вскрикнул от изумления и испуга, увидев, что куст почти совсем приблизился к хаудаху. Бледный от ужаса, он хотел протянуть руку и разбудить своего товарища или, вернее, своего господина Утсару, как рослый человек, голый, как червяк, и черный, как туземцы Малабарского берега, выскочил из-за куста с громадным кинжалом в руке и, приложив палец к губам, сделал ему знак молчать, не то… Ту же руку он приложил затем к сердцу, что падиал понял как угрозу вонзить ему в сердце ужасный кинжал.

Бедняга сразу сообразил, что он погибнет прежде, чем его спутники проснутся, а так как от него требовали одного только молчания, то он опустил руку и лежал неподвижно с растерянным взглядом. Призрак был, по-видимому, доволен его повиновением и, не теряя ни минуты на дальнейшую жестикуляцию, склонился над хаудахом, протянул руку, поспешно схватил находившийся там конверт и исчез за кустом, который с поразительной быстротой стал двигаться обратно и скоро потерялся в соседней роще. Только по прошествии получаса, не видя ничего и не слыша, падиал пришел в себя и… заснул.

Сон его был непродолжителен; ему снились самые фантастические сны, смешанные со всеми событиями, которые произошли за эти несколько дней. Он проходил через разнообразные испытания, подвергался странным приключениям и наконец проснулся, еле переводя дыхание и весь покрытый потом… Товарищи его еще спали, и он решил умолчать о том, что видел, во избежание упреков и чтобы уйти от ответственности, значение которой он понимал. Узнав об ужасе, с которым он не мог справиться и который точно пригвоздил его к земле, Утсара, наверное, возразил бы ему, что он ничем не рисковал, разбудив его в тот момент, когда фантастический куст уже удалялся от хаудаха. Факир мог бы броситься за похитителем и догнать его с помощью Тамби.