В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробылчетыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и двачиновника.

Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но ПлатонКаратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием иолицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, нарассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего-то круглогоподтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкоюфранцузской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершеннокруглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегдасобираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежныеглаза были круглые.

Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя поего рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам незнал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко-белые икрепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся(что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было вего бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенноститвердости и сносливости.

Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имеловыражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главнаяособенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо,никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте иверности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.

Физические силы его и поворотливость были таковы первоевремя плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь.Каждый день утром и вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком,подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил:«Лег — свернулся, встал — встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобытотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секундыпромедления, взяться за какое-нибудь дело, как дети, вставши, берутся заигрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил,шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себеразговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники,знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звукиэти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться илирасходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские,заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.

Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себявсе напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему,крестьянскому, народному складу.

— Солдат в отпуску — рубаха из порток, — говаривал он. Оннеохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и частоповторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, топреимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний«христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которыенаполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки,которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутсястоль незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значениеглубокой мудрости, когда они сказаны кстати.

Часто он говорил совершенно противоположное тому, что онговорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорилхорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось,он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в егоречи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, виделПьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки,которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всегоон любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такиерассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснитьсебе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви,как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил совсем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком — не с известнымкаким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Онлюбил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был егососедом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковуюнежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), нина минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начиналиспытывать к Каратаеву.

Платон Каратаев был для всех остальных пленных самымобыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили надним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первуюночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды,таким он и остался навсегда.

Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своеймолитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем оних кончит.

Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просилповторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту томуназад, — так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню.Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходилоникакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятыхиз речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной емудеятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее,не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого,которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так жеравномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он немог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.

Получив от Николая известие о том, что брат ее находится сРостовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчасже собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно,возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ееобязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но исделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать.Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем,что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и длясвоего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.