Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел назатылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленномустолбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, онпоправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с негоглаз, не упуская ни малейшего движения.

Должно быть, послышалась команда, должно быть, после командыраздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнитьпотом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, какпочему-то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двухместах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный,неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу.Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что-то делали испуганные, бледныелюди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда онотвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его застолб и стали сталкивать в яму.

Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники,которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.

Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал тамколенами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечосудорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпалисьна все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера,чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонялего.

Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьераотвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонамстолба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцатьчетыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга,примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.

Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков,которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам.Молодой солдат с мертво-бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустивружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, какпьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержатьсвое падающее тело. Старый солдат, унтер-офицер, выбежал из рядов и, схватив заплечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов сталарасходиться. Все шли молча, с опущенными головами.

— Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать. ]— сказал кто-то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что этобыл солдат, который хотел утешиться чем-нибудь в том, что было сделано, но немог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.

После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставилиодного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.

Перед вечером караульный унтер-офицер с двумя солдатамивошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в баракивоеннопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел ссолдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен итесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различныхлюдей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди,зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но неделал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он самотвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его икак поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались емуодинаково бессмысленны.

С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство,совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдругвыдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, ивсе завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себеотчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в своюдушу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда стакою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения,— сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьертогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самомсебе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мирзавалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал,что возвратиться к вере в жизнь — не в его власти.

Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что-то их оченьзанимало в нем. Ему рассказывали что-то, расспрашивали о чем-то, потом повеликуда-то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими-то людьми,переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.

— И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особеннымударением на слове который)… — говорил чей-то голос в противуположном углубалагана.

Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал,то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то жестрашное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще болеестрашные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза ибессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.

Рядом с ним сидел, согнувшись, какой-то маленький человек,присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, которыйотделялся от него при всяком его движении. Человек этот что-то делал в темнотес своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал,что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте,Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал,заинтересовало Пьера.

Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, онаккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая наПьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другуюногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшимиодно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки,вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что-то, сложил ножик, положилпод изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками ипрямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что-то приятное, успокоительное икруглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, взапахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.

— А много вы нужды увидали, барин? А? — сказал вдругмаленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосечеловека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и онпочувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру временивыказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.