Этот «хлыст» выполнял особую миссию. Считались, что одно его прикосновение прогоняет бесплодие. Поэтому все бездетные мужчины и женщины со слезами молили пропустить их к бегущим, надеясь, что и на них опустится окровавленный кнут. Антоний лично знал один такой факт. Мать Фульвии, Семпрония, дочь Гая Гракха, до тридцати девяти лет оставалась бесплодной. Не зная, что еще можно сделать, она посетила Луперкалии, и ее там ударили. Через девять месяцев она родила Фульвию, своего единственного ребенка. Поэтому Антоний энергично размахивал своим «кнутом», стараясь задеть им как можно больше народу, хохоча, останавливаясь, чтобы выпить воды, предлагаемой какой-нибудь доброй душой, искренне радуясь.

Но люд бодрили не только удары. Завидев Антония, толпа исступленно взвыла, почти теряя сознание. Потому что из всех луперков он один не потрудился прикрыть свои гениталии шкурой. Все могли видеть самый внушительный пенис и самую большую мошонку в Риме. Уже одно это было целительным. Все были в восторге. «О-о-о, ударь и меня! Ударь и меня!»

Заканчивая пробег, луперки устремились вниз по холму к Нижнему Форуму, опять же с Антонием во главе. Там, на ростре, в курульном кресле сидел Цезарь-диктатор, на этот раз не погруженный в чтение документов. Он тоже смеялся и перешучивался с народом, заполнявшим арену, а увидев Антония, сказал что-то такое (явно по поводу ошеломляющих гениталий!), что все вокруг попадали со смеху. Остроумный mentula этот Цезарь, никто не может этого отрицать. Ну, Цезарь, прими и ты удар!

Добежав до ростры, Антоний сунул левую руку в толпу и что-то из нее выхватил. Бегом поднявшись на ростру, он встал позади Цезаря и повязал белую ленту на его голову, увенчанную дубовым венком. Цезарь среагировал молниеносно. Он сорвал ленту, не повредив дубовых листьев, встал, высоко вскинул вверх диадему и громовым голосом прокричал.

— Юпитер Наилучший Величайший — единственный царь Рима!

Раздались оглушительные аплодисменты, но Цезарь поднял обе руки, призывая к тишине.

— Гражданин, — обратился он к стоявшему внизу молодому пареньку в тоге, — снеси это в храм Юпитера Наилучшего Величайшего и положи у подножия его статуи как дар от меня.

Народ снова зааплодировал, когда молодой человек, явно смущенный, но гордый оказанной ему честью, поднялся на ростру, чтобы взять ленту. Цезарь улыбнулся ему, сказал несколько слов, которых никто не услышал, и тот, как в тумане, сошел вниз и направился вверх по склону Капитолийского холма к храму.

— Ты еще не закончил свой бег, Антоний, — сказал Цезарь префекту луперков, стоявшему рядом. Грудь того вздымалась, как и чуть приподнятый пенис, отчего женщины визжали как сумасшедшие. — Или ты хочешь последним прибежать к Регии? После того как ты примешь ванну и прикроешься, у тебя будет другая работа. Созови сенат в курии Гостилия завтрашним утром.

Сенаторы собрались, дрожа от страха, но увидели, что Цезарь выглядит как обычно.

— Пусть запишут на бронзе, — сказал он ровным голосом, — что в день празднования Луперкалии, в год консульства Гая Юлия Цезаря и Марка Антония, консул Марк Антоний предложил Цезарю диадему и Цезарь публично отказался принять ее, к великой радости народа Рима.

— Хорошо обыграно, Цезарь! — искренне похвалил Антоний, когда палата перешла к рассмотрению других вопросов. — Теперь весь Рим видел, что ты отказываешься носить диадему. Признайся, что я оказал тебе большую услугу.

— Пожалуйста, Антоний, ограничь этим свою филантропию. Иначе одна из твоих голов может расстаться с тобой. Мне только узнать бы, которая из них мыслит.

Двадцать два человека — не очень-то много, но очень трудно собрать всех под одной крышей, чтобы провести собрание клуба «Убей Цезаря». Никто из его членов, естественно, заговорщиком себя не считал, но никто из них не имел и столь просторной столовой, способной вместить так много гостей. А ветреная погода не позволяла им расположиться в саду перистиля или, скажем, в общественном парке. Кроме того, сознание вины и дурные предчувствия не добавляли желания толочься вместе у всех на виду, пусть даже и в кулуарах сената.

Если бы Гай Требоний не был известным плебейским трибуном, вызывавшим чрезвычайные симпатии плебса, клуб бы совсем захирел. К счастью, Требоний не только являлся таковым, но и занимался проверкой сданных в архив протоколов коллегии, хранившихся под храмом Цереры на Авентинском холме. Там, в одном из самых красивых святилищ Рима, клуб и стал собираться. Но незаметно, с наступлением темноты, и очень редко, чтобы у домашних не появлялось желания узнать, куда это ходит по вечерам супруг, или сын, или зять.

Как и у большинства храмов, фасад изящного храма Цереры был скрыт колоннами со всех четырех сторон. Окон в нем не имелось, а вход плотно закупоривался двойными бронзовыми дверями. Когда они закрывались, внутри делалось совершенно темно. А еще это означало, что там никого нет. Целла храма была такой огромной, что двадцатифутовая статуя богини легко вписывалась в ее объем. В руках — снопы пшеницы-двузернянки, платье сплошь разрисовано цветами всех видов, от роз до фиалок и анютиных глазок. На золотых волосах венок из таких же цветов, у ног лежат рога изобилия с фруктами. Однако самая удивительная черта святилища — гигантская фреска, на которой похотливый Плутон, бог подземного царства, уносит Прозерпину, чтобы затем изнасиловать и увлечь в царство теней. А плачущая, растрепанная Церера одиноко мечется в сухих, обдуваемых зимними ветрами полях, тщетно ища свою дочь.

В этот раз члены клуба собрались поздно вечером через два дня после приказа Цезаря запечатлеть на бронзе тот факт, что он отказался от диадемы. Собравшиеся были крайне раздражены, некоторые тихо паниковали. Вглядываясь в их лица, Требоний с тревогой прикидывал, удастся ли ему удержать их от повального бегства по норам.

Первым заговорил Кассий:

— Меньше чем через месяц Цезарь уедет, а у нас до сих пор нет никаких свидетельств того, что хотя бы кто-то из вас серьезно относится к нашему делу. Одни только разговоры! А нам нужны действия!

— А тебе удалось поговорить с Марком Брутом? — язвительно спросил Стай Мурк. — На карту поставлено больше, чем какие-то действия, Кассий! Я уже давно должен быть в Сирии, и наш хозяин косится на меня, словно бы спрашивая, почему я еще тут! Мой друг Кимбр может сказать то же самое.

Резкость Кассия была прямым следствием его неудачного подъезда к Бруту. Страсть к Порции и непрекращавшаяся война между Порцией и Сервилией съедала у Брута практически все время. Страдала даже коммерция, где уж тут думать о чем-либо другом!

— Дайте мне еще один рыночный интервал, — резко сказал он. — Если не выйдет, забудем о Бруте. Но меня волнует не это. Убить Цезаря недостаточно. Нам нужно убить Антония и Долабеллу. И еще Кальвина.

— Сделай это, — спокойно сказал Требоний, — и нас объявят злодеями, а потом отправят в вечную ссылку без единого сестерция, если вообще не снесут голову. Новая гражданская война невозможна, потому что в Италийской Галлии нет легионов, которые Децим мог бы использовать, а легионы, расположенные между Капуей и Брундизием, сейчас плывут в Македонию. Кроме того, это не заговор с целью свержения правительства Рима, это клуб единомышленников, поставивших своей целью избавиться от тирана. Убив только Цезаря, мы сможем утверждать, что действовали правильно, в пределах закона и в соответствии с mos maiorum. Убьем консулов — и мы преступники, как ни крути.