Гончие Манат не показывались: с той ночи, как они нажрались падали и сыто уплелись в темноту за лагерем, Тарег их больше вообще не видел. И не то чтобы сильно скучал по их присутствию.

У шатров, разделенных длинными гребнями выветренного камня, лениво бродили люди. Стойбище кальб затихало, готовясь отойти ко сну. Это становище ничем не отличалось от других – только маски-бирга у женщин расшиты были красными и желтыми нитями, и монет на них болталось побольше, чем у благородных дам бану суаль. А в остальном все то же самое – даже сыр-джибне такой же соленый и вонючий. Пожалуй, только к вкусу джибне и йогурта из молока верблюдицы у него не получилось привыкнуть – от йогурта выворачивало, даже от одного запаха, а сыр – ну что сыр… Правда, получилось притерпеться к обилию соли. Жажда уже не мучила, как раньше, когда хотелось запить еду целым кувшином.

Шейх Салман строго велел в драки не ввязываться, рылом не целиться, морды не бить, на ссоры не нарываться – иначе, сказал, обратно поедешь связанным. По правде говоря, Аяз, обиженный на давешний побег по приезде в становище, предлагал связать от греха подальше прямо сейчас, а лучше и вовсе не брать сумеречника с собой. Но шейх уперся и повез Тарега к кальб – зачем, не сказал, но по обрывкам мыслей в общей беспорядочной белиберде в голове бедуина можно было догадаться, что Салман ибн Самир надеется сумеречника продать. Шейх мутайр вернулся к первоначальному плану и решил, что лучшая защита – это серебряные дирхемы, побеждающие всякое зло.

– Иди гуляй, – строго смерив Тарега взглядом, сказал бедуин. – Пока. Нужен будешь – позовем.

И полез под полог сытно ужинать и беседовать с шейхом кальб.

Так что пока оставалась куча времени побродить и осмотреться – стеречь сумеречника никому в голову не пришло: осенняя пустыня (впрочем, как и зимняя, летняя и весенняя) непроходима для одиночки без достаточного запаса провизии, воды и фуража для верхового животного. Даже если этот одиночка знает караванные тропы и хорошо ориентируется по звездам.

Тарег не знал дорог, не понимал здешнее звездное небо – и у него не было ничего. Ни коня, ни оружия, ни еды, ни воды. Строго говоря, у него даже себя самого не было – мутайр сказали, что он их пленник, асир. Кстати, гулять его отправили, чтобы едой не делиться, – хорошо, что джибне сунули, прежде чем отогнать от костра.

Шейх решил сменять защитника на деньги после драки с айярами: вместо слов благодарности Тарегу достались одни упреки.

«Ты что, совсем дурак? – оценив положение, разорался Салман ибн Самир. – Куда ты полез – один на пятьдесят вооруженных?!» Тарег попытался возразить, что налетчиков было не пятьдесят, а четырнадцать, но в его сторону лишь плюнули: «О себе не думаешь – о других подумай, тварь несмысленная! Ты зачем на гвардейцев накинулся, неверная собака?! Тебя кто просил о чем, сволочь ушастая? А вдруг это был важный начальник? Что мы должны теперь сказать амилю[27]Хайбара? Что кафир-сумеречник напал на его воинов?! Чтоб ты сдох, псина злобная, учти – чуть что, выдам тебя властям головой, в мешок увязанным, чтоб неповадно тебе было бросаться на верующих ашшаритов…»

Наморщившись и еще раз укусив жесткий, скрипящий на зубах джибне, Тарег вздохнул: вот они, благие намерения…

Так или иначе, нужно найти теплый верблюжий бок, чтобы не замерзнуть ночью до смерти. К костру и в шатер в чужом становище его точно не пустят, а без огня и мехового обогрева от скотины за ночь примерзнешь к скрипучей каменной щебенке. Верблюдам, к счастью, было во всех смыслах наплевать, кто приваливается на ночь к их лохмам под горбом…

Увидев под ногами белое прямоугольное пятно, Тарег запнулся.

На камне трепался, зацепившись за кустик верблюжьей колючки, лист бумаги.

Пихнув остатки сыра за пазуху, нерегиль быстро за ним нагнулся – и вовремя, порыв ветра дернул бумажку вниз по песчаному склону. В темной ложбинке жалостно ворочалось еще несколько белых листков. Тонкая бумага диковато смотрелась на полуоблетевших веточках акации – большой лист-мансури насадился на длинные шипы и затейливо мялся под ночным ветром.

Тарег припустил в ложбину – а вдруг улетят?

Хватая порхающую бумагу за уголки, цапая на лету, припечатывая ладонями, он наконец-то собрал всё. Бережно обдувая треплющуюся в руках невесомую кипу, Тарег прищурился в темноте – нет, не разобрать, что написано. Плотные строчки вязи, сверху донизу. Что бы это могло быть?..

– Да благословит Всевышний почтеннейшего господина, пришедшего на помощь ничтожнейшему из Его рабов, ох, Всемилостивый, пошли облегчение моим коленям, ох-ох-ох…

Постанывая и все так же охая, в ложбину осторожно, пуская вниз осыпи мелкого камня, бочком переваливался темный силуэт. Бородку трепал ветер, седые нечесаные волосики, венчиком вокруг лысины, колыхались под порывами холодного воздуха.

Тарег, впрочем, выглядел не лучше. Бедуины вообще мало отличались друг от друга на вид – тощие, грязные, в выцветших безразмерных лохмотьях.

Замотанный в рваные тряпки старик подковылял поближе. И, протянув руки, рассыпался в благодарностях:

– Да благословит Всевышний твое потомство, о благородный юноша, да дарует тебе удачу и процветание! Да не постигнет тебя вовеки судьба тех сущностей, о который писал ибн Туфейль – «похожие на зеркала заржавленные, покрытые грязью и повернутые сверх того спиной к зеркалам полированным, отражающим образ солнца, отвернувшиеся от них…».

Мир в глазах Тарега накренился и с трудом встал на место. Пришлось помотать головой, чтобы прогнать ощущение бреда. Нищий старик-бедуин цитировал знаменитейший – и самый спорный из написанных в последние десятилетия – философский труд. Ибн Туфейль, «Повесть о Хайе ибн Якзане». Тарег укусил себя в губу – проверяя, не спит ли он, мало ли, сейчас он откроет глаза, а за спиной шумно дышит верблюжья громада.

Подойдя совсем близко и принимая листочки, старик глянул в лицо «юноше» и, понятное дело, ахнул. Шарахнулся назад, наступил босой ногой на острый камень и с жалобным вскриком упал.

Бумаги, естественно, тут же разлетелись белыми перышками.

Ползая по дну ложбины в поисках беглых листков и бережно сдувая с них пыль, Тарег принялся декламировать из того же трактата:

– «Но недолгое время он был в таком состоянии…», фух-фух-фух… – Тарег пофыкал на листик. – «…К нему вернулись чувства, и он пришел в себя от этого состояния, похожего на обморок. Ноги его скользнули с этой стоянки, пред ним предстал мир чувственный…» – Тарег снова старательно подул на бумагу, – «…и скрылся мир божественный, так как соединение их в один и тот же момент невозможно. Ибо мир здешний и мир будущий – как бы две жены: если ты удовлетворил одну, то разгневал другую».

Обретший дар речи знаток философии закхекал в старческом смехе:

– Воистину, неисповедимы пути Всевышнего! В диком становище обитателей пустыни я встречаю знатока суфийского калама в образе сумеречника! Ох…