Я не для того отдала вам сумеречника… Не по руке замахиваешься, Салман… Не боишься, что в скором времени красным железом попотчуют и тебя?..

Манат улыбалась, Салман дрожал, жалко прикрывая ладонью промежность – мокрое мерзло. Свистел ветер.

Нельзя продавать вороную кобылу, Салман!.. Черная кобыла – моя, ты забыл?..

Богиня висела в воздухе, над песком, текли прозрачные шелка, стыла на белых губах усмешка. Манат утекала с ветром, поднимаясь вверх, как парящая птица.

– В-величайшая…

Жалкий лепет. Древний, древний обычай: вороная кобыла раз в семь лет – жертва Хозяйке Медины. Мальчишкой Салман видел старых кляч, что еще бродили среди развороченных камней Старой Каабы.

Ты хотел помочь своим людям?.. Отчего же не воззвал ко мне?.. Глупец, тебе не вернуть Дахму!..

Салман не понял, как оказался на коленях. Подвывая и ломая руки, он полз, ловил ускользающие прозрачные ткани. Их колыхал ветер, бросал в лицо, пальцы крючило холодом. Вокруг рыдали и стонали люди:

– Величайшая! Заступись! Справедливейшая! Защитница! Оооо!..

Звонко бился в уши, раскатывался ледяными градинками смех. Богиня веселилась.

И вдруг мучительное терзание возросло – в слух царапнул пронзительный, металлический, звякающий голос. Голос врезался в смех, рвал уши, поднимал волосы на шее. Голос сорвался на злобный крик:

Не смей смеяться надо мной! Не смей! Я тебе не игрушка!

В ответ прыгал, стеклянными шариками звенел смех.

Слышала?! Не смей!..

Салману ощутимо скрутило живот – со страху. Он увидел, кто кричит.

Вьющаяся волосами и рукавами Манат нависала над блескучей фигуркой. Нездешний, дующий во все стороны ветер трепал волосы и одежду сумеречника, разбрызгивал искры, как капли, – а тот кричал:

Я – не твой!!!..

Манат веселилась:

Мой! Мой! Про должок – забыл? Ты должен мне еще два желания, маленький сумеречник!

И самийа разом затих, съеживаясь и на глазах поникая.

Манат усмехнулась:

Помни об уговоре…

Самийа снова вспыхнул и крикнул:

– Хочешь от меня услуги – приказывай! Но смеяться не смей!

Теперь это был обычный, звякающий, но обычный сумеречный голос. В нем слышалась неподдельная, совсем человеческая обида. Сумасшедший лаонец стоял перед богиней во весь рост, сжав кулаки, упрямо наставив Ей башку прямо в лицо.

На развевающиеся длинные шелка Салман смотреть не решился. Но понял, что, ежели не влезет в беседу, потеряет разом и кобылу, и остроухого. И простонал:

– Величайшая! Я сильно прошу прощения, смилуйся! Не буду его мордовать, и за кобылу забуду думать, о величайшая! Только смилуйся! Раз уж он свел Дахму и оказался в руках мутайр – пусть отработает!

Воздух ощутимо дрогнул. Бледный острый профиль начал медленно-медленно разворачиваться к нему. На какое-то мгновение Салману помстилось, что на сумеречнике – полный блестящий доспех странного, нездешнего вида. Он сморгнул, и наваждение смылось. Да нет, все как было: заляпанный кровью грязный бурнус, разбитая рожа.

Манат зашелестела тысячью смешков и развела белые-белые руки:

Разве я уже не отдала тебе самийа, о шейх?..

– Величайшая! – взвыл Салман. – Заступись за нас! Он у бану суаль всех посек! Прикажи ему, величайшая! Скажи свое слово!

Богиня запрокинула голову и расхохоталась. Внутренности Салмана выморозило от этого смеха.

Манат нагнулась. Показала зубы в улыбке. И вспыхнула над шипящим, прижимающим уши сумеречником:

Отдаю его вам! Взыскивайте!

Самийа зарычал. А Богиня ткнула пальцем ему в лицо:

Окажи мне вторую услугу, Стрелок. Исправь содеянное. Защити этих людей.

И с леденящим душу смешком добавила:

А как сделаешь – за тобой останется последний должок…

Сказав так, Манат разом исчезла.

Острое, страшное сияние погасло.

Ужас отпустил сжавшееся в комок сердце, нездешнее удалялось, смывалось из полудня.

Вокруг продолжали рыдать. Пережившие страшное люди всхлипывали, шмыгали носами.

И тут послышались вопли:

– Тревога! Идут! Чужие идут!!.. Карматы-ыыыы!

Сумеречник пошатнулся и мрачно кивнул, улыбаясь. Нехорошо улыбаясь.

Кстати, а почему он стоит? Он же на коновязи висел… Ладно, прошлое есть прошлое. Надо глядеть в будущее. Не зря говорят: судьба не Бог, ей не подчиняйся.

И Салман мрачно процедил:

– Слыхал, что Хозяйка сказала? Теперь ты наш. Будешь должен за лошадь, сволочь.

Самийа дернул плечом, кривя разбитые губы. И процедил:

– Кинжал отдайте, ворюги.

– Так постоишь, – злобно бросил Салман.

Еще кинжал тебе, как же… Вставьте змеюке зубы, она больнее укусит…

У дальних шатров заполошно голосили. Карматы, говорите? Ну что ж, человек, как говорится, родится не хуже собаки. Перед Манат ты обоссался, Салман ибн Самир. А вот перед людьми ты в штаны прудить не будешь. Не к лицу – стыдно.

* * *

Чтобы понять, что происходит и почему орут, Салману пришлось раздать пару плюх.

Никаких карматов, конечно, никто не видел. Зато пожаром в сухой траве бежала весть: идут гвардейцы, везут катибов. Точнее, уже привезли. Пришли большой силой в главное кочевье – его разбили у оазисов Лива, как всегда в это время года. До того, как нагрянуть к мутайр, сборщики податей уже прошлись через пальмовые рощи Лива – и собрали там многое. Не только финики. И вроде как «погостили» у кальб – целый караван с данью отправили на юг. Теперь вот стервятники двинули на север, за корабельной податью.

– Откуда катиб? – хмуро поинтересовался Салман у мальчишки. – Из Бадра?

Тот показал белые целые зубы:

– Из Хайбара, о шейх!

Оставалось лишь сплюнуть. Сборщики налогов приходили поочередно: сначала из Медины. Потом из Бадра. А два года назад в Хайбаре открыли таможню – вроде как для торговли с племенами таглиб, а на самом деле с карматами, об этом каждая собака в кочевьях знала. Сборщики полезли и оттуда. Ну и раз в год наведывались карматы – это за данью. Остальные два или три раза в год они приходили за заложниками и проводниками. Ну и за фуражом для идущих на север отрядов.

– Много взяли уже?

Парнишка поник нечесаной головой:

– Палатки обыскивают, о шейх. Говорят, на строительство флота по динару с шатра нужно собрать…

– По динару?!..