– Когда это у рябины лист белел? Кака ж бестолковая ты, Дунька. Письмо у тебя там. Павленка, сбегай за письмом-то! От мамки, поди, твоей…

Зойка писала, что живет хорошо. Что она теперь замужем. И ее муж большой человек в Магадане… Весной родила она мальчишку, назвала его Ильею в честь деда. Скоро пришлет посылку, пусть ждет Дуня…

Посылка и впрямь прибыла вскоре. В ней лежал дорогущий драп, две шали. Одну – Большой Павле, другую – Дуняшке. Наверху лежали шоколадные конфеты для Павленки.

– Кто ж это шить-то будет? – засомневалась Дуняшка. – Дорогой ведь товар. Напортят…

– В детдоме не напортят… Там сама директорша шьет – будь здоров…

А в конце осени прибыл нарочный, проездом из Магадана, и привез для Дуняхи модную плюшевую жакетку.

– Куды мне! – замахала руками Дуняшка. – В город я не езжу! Да у меня еще телогрейка как новая. Пусть висит, Павленка подрастет, пусть носит…

– Че ж, муж-то у Зойки большой начальник? – спросила Большая Павла.

– О, еще какой, – насмешливо ответил нарочный – здоровый детина, в шапке, которую он пялил на самые глаза.

– Че ж, поди, из обкома?

– Из обкома, из обкома, – захохотал детина. – Только из другого! Ворюга он знатный… Авторитет… Весь Магадан у него вот где! – Детина сжал кулак…

– А мальчонка-то как?!

– Как… как… Здоровый пацан, весь в отца. Да она скоро уж опять родит…

Потом Зойка написала, что родила еще мальчика Ванюшку и что отец в сыновьях души не чает…

– Убьют где-нибудь дуру! – вздохнула Большая Павла. – Там жулье одно, в этом Магадане. Вор на воре сидит и вором погоняет.

– За ворами будущее! – вдруг сказала жена Ильи Ильича.

Тощая, длинная, что жердина, с горящими, завидущими глазами, она не старела с годами. Только темнела. Внучку свою Ниночку Илья Ильич любил без памяти. Холил ее, как принцессу. И то, что Зойка назвала сына в его честь, ему сильно польстило. Он даже отписал Зойке письмо, где назвал ее доченькой… Супруга Ильи Ильича тоже полюбила падчерицу, поскольку любить ей было больше некого. Она была рада, что Зойка рожает, значит, приемыша у нее не отнимут. Тем более, что Зойка и первенькую свою не забыла. Кусок шелка прислала для семьи отца…

Большая Павла работала в детском доме. Она вставала до зари. Зимой и летом в одно время топила печь, чтобы Аришке было теплее подыматься, управлялась по двору. Уже давно подохла старая Сильва, коза, успев под свой занавес разорить сумароковский огород. Собаки задрали лиса, который перестал бояться людей и попер разорять курятники. Так что животина со двора почти повывелась… Вдвоем с Дуняхой они держали козу и курочек. Убрав свою усадьбу, Большая Павла бежала к Дуняшке, потом в детский дом и там топила печи, мыла посуду, таскала мешки с мукою и углем и всем на свете. Потом приходила Аришка, часто с Павленкой, и Большая Павла кормила девочек. Аришка телесами крепла и наливалась. Она вымахала уже почти с бабку, носила белокурую толстую косу, была развита не по годам. Рослая, литая, с круглыми коровьими глазами, женственная не по годам, она была ребенком умом. Страшно неповоротливая, хотя и трудолюбивая. Училась средне и все время хотела есть.

Иногда в Култук наезжала Манюня из Москвы. Она уже закончила свое музыкальное училище и работала где-то в хоре. Манюня осталась такой же махонькой, кругленькой, веселой, так же много и охотно пела… Даже концерт давала в клубе… Ей хлопали, и она плакала от счастья.

В начале зимы в первые култукские ветра Большая Павла проснулась ночью от ощущения пустоты. Будто что-то вышло из нее. Она полежала, прислушалась к себе, но пустота была стойкой и холодила. Старуха встала, подошла к Аришке. Отроковица была на месте, дышала глубоко и ровно.

– Таисия, ты что ль?! – шепотом спросила Большая Павла, подходя к окну.

Ночь стояла звездная, только там, над сопками, луна туманилась. Как говаривал тятенька: шальку навздела. Знак ненастья скорого… И тишина стояла какая-то неотмирная. Сердце заходилось от нее. Байкал еще не встал, только забереги играли шугою, и под луною он блистал как клинок.

– Отошла, что ль?! – не веря себе, спросила старуха. – Чего молчишь?!

Нигде никак не отозвалось. Ноги, что замять, взнялись под еще большим и мускулистым ее телом. Едва добралась до лежанки и просидела недвижимо до утра.

– Ты какая-то не своя сегодня, – спросила ее Надежда Петровна, встретив в детдомовской столовой. – Что с тобою, Павла?!

– Дак… это… Так… ничего, – забормотала Большая Павла. – Слушай, Надежа, ты про матушку нашу ничего не слышала? Чей-то сердце заходится об ей.

– Таисия, что ль? Померла Таисия!

– Как так?! Когда?

– Да недавно. Женщины в конторе говорили. У них там на балансе ее деньги остались… Они звонили… по адресу… Она же оставила… На днях, говорят, померла. Земля ей пухом!

– Что это вы, Надежда Петровна, так выражаетесь: «Земля пухом!» Что за предрассудки? Какой пример Вы подаете нашим воспитанникам! – Ревекка Айзековна вырастала всегда, что соляной столб, не давая бедной директрисе ни минуты покоя. – Скажите еще «Царствие ей небесное!».

– Царствие ей небесное! – машинально выговорила Большая Павла и широко перекрестилась!

– Вот – ваше воспитание! Налицо!

– Дай бог Вам так воспитаться, Ревекка Айзековна, – вдруг тихо, то твердо ответила ей директорша. – На таких, как она, Россия в войну выжила!

– Ну нет, – решительно оскорбилась Айзековна. – Пора идти в партком!

– Че ты с ей зубатишься? – укорила Большая Павла директоршу. – Она ведь сожрет тебя и не подавится. Ты видела ее зубы, что у лошади?

– Сожрет? Пусть жрет! Я сама уйду!

Круглые шарики мордатенькой фигурки Надежды взъерошились, дыбком пошли…

– Уйдет она! Ты глянь, че! Одна померла, сиротой оставила! Другая сироток бросает. А им че, сироткам? В Байкал топиться?! Их кто без тебя накормит? Айзековна?! Видела я, как они с племянничком из кухни прут! А ты ведь Надежа их… И моя…

– Ты Аришку в повара определи, – посоветовала Надежда Петровна. – Я похлопочу в конторе. Дадут ей направление в кулинарный. Я смотрю, как она любит готовить и кормить.

– Жрать она любит! – оборвала начальницу Большая Павла и заплакала…

Вечером она вышла на сопку наломать сушняка для растопки печи. Шел снег, и ветра не было. Култук был хорошо виден. Он разрастался, добрел. Из основного его кряжистого костяка, как ветви, разрастались переулки и улочки. Крыши крылись толью, исчезала дранка. Высоко и часто белесым лесом поднимались дымы печных труб, и в этих дымах была надежа, сытость и завтрашний день, в котором надо было жить.

Она заплакала вновь. Второй раз за день. Она плакала оттого, что потеряла сегодня Таисию, путеводительницу свою, и как ни говорила она, что с небес помощь обильнее, а все же там она себе не хозяйка. И теперь молчит… И все уходят от нее, из разоренной ею усадьбы. Сбывается тятенькино проклятие. Стаяла огарком Анютка, ненаглядная доченька, которую любила так, как не любила ни первенца своего ясноглазого, ни сыновей Долгора, ни внучек. Ушла Капитолина и стала чужой и чуждой. Совсем не Брагина. Это поняла Большая Павла, когда увидала Капитолину в городе, и теперь вот определила директорша Аришкину судьбу. Сама того не ведая. Но Большая Павла поняла, что место Аришки определено. И оно не в Култуке, не рядом с нею…