«Учить надо мальчонку жизни, – подумал Гаврилыч. – Навык мужичий в руки дать». Утром Гаврилыч развалил печь в бане, чтобы переложить ее наново. Котя вертелся рядом, потом упорол к Райке, которая принесла вчера пятерых щенят. Топить не стал, все ж ребенок в доме. А раньше топил. Бабы ворчали: чего грязи поразвел?! Хватило бы на наш век и этой печи.

«Баба, она как курица, – думал Гаврилыч, – дальше носа не видит».

Колька, сын Вассы, пришел за матерью. Оголодал. Старуха за караваевской бедой совсем забыла про сына. Уже неделю он берет продукты в магазине под запись. До Вассиной пенсии.

– Дай сотню, дядь Кеш! До пенсии!

– А что, у тебя пенсия есть? – обивая кирпич молоточком, спросил Гаврилыч. – Гляди-ко, заработал…

– Мать получит, отдам! Ну, правда, отдам!

– От-дашь! Гляди-ко!

– Ну правда! Подыхаю, дядь Кеш! Ни пожрать, ни выпить!

– Лодырь ты. Правильно Трофим говорил, путнего мужика из тебя не будет…

– Это че, батяня так говорил?!

– Песочку принеси! Куда прешь? В ванну сыпь! Говорил.

– Вот батя! А сам-то он как кончил?

– Отца не трожь! А то по морде получишь! Отец твой по жизни хозяин был. Он картошинки не пропил. А ты все в доме пропил! А то, что с бабами баловался! Дак ты рад бы в рай… Да машинку свою, и ту пропил… Давно!

– Ну дядь Кеш!

– Мать отойдет, дом за неделю пропьешь и сдохнешь. Никто тебе воды не подаст!

– Хреново, дядь Кеш! – Николай поднялся, как старик, и пошел, как старик, держась за поясницу.

«Он ведь с Витьком моим одногодок, – глядя вслед племяннику, подумал Гаврилыч. – Не ж ли Витька таким же бы стал! А я-то!.. О господи…»

Баню быстро сложил: оставил те же пути и колодцы. Прогоревшие кирпичи выбросил. Уставал смертно. Бабки грязь вытаскивали. «В субботу, перед Троицей, протоплю, – решил Гаврилыч. – Пашку бы выпарить. Разок бы еще в дедовской бане погрелся…»

Сон ночной ушел совсем. И баня не помогала. Как ни уставал Гаврилыч, а спать не мог. Все семейство Караваевых напряженно ожидало вестей. Но по радио и местному телевиденью объявляли только о побеге. Предупреждали устрашающе. Грозили милым его внуком, добрым, покладистым, громадным, как медведь. Большим ребенком с Настиными доверчивыми глазами… Гаврилыч все считал – вычислял, где может прятаться внук.

Баню опробовали аккурат на Родительскую субботу, под Троицу. Бабы с утра помыли баньку, Гаврилыч натаскал воды. Топили березкой. Печь трещала люто. Натопилась за час. Лето! На дворе жарит, что в бане! На баню пришел Николай. Сидел на широком пеньке, ждал, когда его пустят в первый жар. Ждал долго, мылся быстро. Пулей вылетел из предбанника. Красный, как малина.

– Сердце! – охал он.

– Пей меньше, – урезонила его мать, поднося ковш с квасом. – На-ко, попробуй! – Николай залпом выпил полный ковш, утер усы. – Пиво лучше!

– Мочи тебе от бешеной кобылы.

Потом в баню подалась Васса.

– Ну, не поминайте лихом, – пошутила она. – Колька, много не пей на поминках моих.

– Ты еще меня переживешь, – ответил сын и засвистел.

– Не свисти, – урезонил племянника Гаврилыч, – кто свистит во дворе? Да возле бани!

Из бани послышался перехлест и уханье могучей Васкиной утробы.

– Крепка еще! – сказал Гаврилыч.

– Да и ты… не оплошал, – ответил Колька.

Париться старик не стал. Сердце давно выдохлось. Посидел чуток в пару и дверь открыл. Квас пил долго, захлебываясь. Капли пота мешались с квасом.

– Еще сто лет проживем, – вдруг сообщила Васса, придерживая днище ковша.

– Поживу, – пообещал Гаврилыч.

Алевтина мылась последней. Вначале она вымыла Котю. Мылась долго. Она баба въедливая, неторопкая. Вышла румяная, как куколка. С чистыми глазами в чистом халатике, в новых тапочках. «Ничо баба», – одобрительно подумал Гаврилыч.

Ужинали на веранде. Стол полон постряпушек. Бабы заладили стряпать каждый день. Гаврилыч понимал это. Ждали все, и все молчали.

– Ну-с, – потер руки Колька. – На дымок. Дым не обмоешь – дым не пойдет…

Когда-то такие вечера Гаврилыч любил без памяти. Любил их покой, порядок, череду дел и трапез, березовый дым и духовитый жар бани. Долгие-долгие вечера с беседами под чай и рюмочку. Бабье мыло кости всему, почитай, Култуку, и Гаврилыч словно газету читал о родимом селе. В такие вечера словно вся его жизнь выстраивалась строем, где каждый кусок его жизни знал свое место. И вся эта его жизнь, и всех, кто стоял в этом судьбинном строю, были надобны и ему, и Култуку, и вообще земле. Ныне послебанное застолье было тяжелым. Колька, «обновив дымок», понял, что боле ему не достанется, и тут же скрылся за воротами.

– Шнырь-то, прям, так и крутится вокруг нас, – заметила Васса. – Прямо глаз не сводит. Раз пошла за баню, глянь, а он стоит за забором и в щелку глядит во двор!

Караваевы молчали. Белый долгий закат горел над сопками. Пахло набирающими силу травами. Вот уж сенокос ладится. Пора косу отбивать. Ныне утром Гаврилыч выводил коня в дальние покосы, нашел полянку с незабудками, собрал пучок, принес Алевтине. Алевтина молча взяла и отвернулась. А когда повернулась к нему, он увидал увлажненные ее глаза.

Дважды Гаврилыч видел, как смотрит Гордей со своего огорода через бинокль во двор Караваевых. «Смотри, – думал Гаврилыч, – я бы сам посмотрел».

До пенсии обычно считали дни. А в этот день все выглядывали из калиток, не идет ли почтальонша. К Караваевым она поспевала к обеду. Молча разложила бумаги на столе. Колька прибежал с утра и подлетел к столу.

– Куда? Ты не заработал пенсии-то!

– Доживи до нее, – сказала Васса, расписываясь в ведомости. – Так пьешь, поросенок, что света не видать… О господи, прости!

Она получила купюры и озабоченно раскладывала их на кучки. – Все отдам под запись. Еще не получил ни копейки, а уже всю пропил мою пенсию.

– Ну, на пузырек-то дай! Последний. Клянусь! – Васса всхлипнула, сунула бумажку ему в руку. В ту же секунду Колька исчез.

– Чаю-то попей! – предложила Алевтина почтальонше, получая деньги.

– Некогда мне чаи распивать. Три улицы еще ждут. Не нашелся-то ваш?

Караваевы промолчали. И почтальонша больше не спросила ничего. Гаврилыч прямо при всех вдруг выхватил свою пачку денег из рук Алевтины и сунул ее в карман. Алевтина покраснела, как рак, но промолчала. А почтальонша подозрительно глянула на него. После ухода женщины Алевтина позвала старика за печку, где у них происходили самые серьезные разговоры.

– Дед, – сказала она с укором. – Ты меня не позорь. Люди че подумают, че я тебе копейку в руки не даю! Или ты не хозяин совсем деньгам?