Притворившись перед Робби, что он знаком с Лондоном гораздо лучше, чем на самом деле, Томас выбрал таверну в Скитфилде по одной-единственной причине: на вывеске ее были изображены две скрещенные стрелы. В Лондоне юноша был всего лишь во второй раз в жизни, и город произвел на него столь же сильное впечатление, как и на Робби. Они бродили по улицам, глазея на церкви и богатые дома, а на деньги лорда Аутуэйта Томас принарядился: купил себе новые сапоги, штаны из телячьей кожи, куртку из кожи быка и плащ из тонкой шерсти.

У него возникло искушение купить изящную французскую бритву в футляре из слоновой кости, но, не зная истинной стоимости вещицы и боясь, что его надуют, юноша решил, что когда доберется до Кале, то раздобудет себе что-нибудь не хуже, сняв с убитого француза. Вместо этого он заплатил цирюльнику, чтобы тот побрил его, а потом, одевшись в новый наряд, потратил стоимость несостоявшейся бритвы на одну из промышлявших при таверне женщин. После чего долго лежал в слезах, вспоминая Элеонору.

– Скажи, а по какой причине мы оказались в Лондоне? – спросил его Робби, когда они сидели в ту ночь в таверне.

Томас выпил залпом свой эль и поманил девушку, чтобы принесла еще.

– Он по пути в Дорсет.

– Хм… Причина не хуже всякой другой.

На самом деле это было не совсем так, но дороги, ведущие в Лондон, намного лучше захолустных троп, вот и получалось, что ехать через великий город даже быстрее. Юноши могли позволить себе ненадолго там задержаться, но спустя три дня Томас решил, что пора в дорогу, и они с Робби выехали из города на запад. Огибая Вестминстер, Томас подумал, не наведаться ли ему к Джону Прайку, королевскому капеллану, отправленному вместе с ним в Дарем, но захворавшему в Лондоне. Если Прайк выжил, он должен находиться в лазарете при аббатстве, но Томас чувствовал, что ему сейчас не до разговоров о Граале. Поэтому он поехал дальше.

По мере удаления от города воздух становился все чище. Правда, сельские дороги считались небезопасными, но суровое лицо Томаса наводило встречных на мысль, что этот малый вряд ли станет легкой добычей. Он был небрит, одет, как всегда, в черное, а печаль последних дней избороздила его худощавое лицо глубокими морщинами. Вместе с лохматым, растрепанным Робби они смахивали на рыскавших во множестве по дорогам бродяг, только в отличие от них были основательно вооружены. У Томаса были меч, лук и мешок со стрелами, а у Робби имелся меч его дяди, с ковчежцем с прядью волос святого Андрея, вставленным в рукоять. Сэр Уильям рассудил, что в ближайшие несколько лет, пока семья будет собирать деньги на немалый выкуп, этот клинок вряд ли ему понадобится. Поэтому он одолжил его племяннику, наказав использовать как следует.

– Ты думаешь, де Тайллебур объявится в Дорсете? – спросил Робби Томаса, когда они ехали под хлещущим проливным дождем.

– Сильно в этом сомневаюсь.

– А почему тогда мы туда едем?

– Да потому, что вдруг он все-таки туда заявится. Вместе со своим проклятым слугой.

Со слов Робби Томас знал, что этот темноволосый стройный слуга – личность весьма таинственная, однако имя его шотландцу выяснить не удалось. Томас, которому трудно было поверить в то, что Элеонору убил священник, убедил себя в том, что преступление совершил слуга, и потому уготовил этому негодяю мучительную смерть.

Был уже почти вечер, когда они въехали под арку восточных ворот Дорчестера. Привратник, встревоженный появлением вооруженных путников, окликнул их, но когда Томас отозвался по-французски, на языке знати, предпочел пропустить незнакомцев без вопросов и лишь проводил их взглядом, когда они ехали по Восточной улице, мимо храма Всех Святых и тюрьмы графства. По мере их продвижения к центру дома становились все больше и добротнее, а особняки торговцев шерстью, стоявшие возле церкви Святого Петра, не посрамили бы и Лондона. Учуяв из-за домов запах бойни, Томас повел Робби на Корнхилл, мимо лавки оловянной посуды, владелец которой заикался и имел бельмо на глазу, потом мимо кузницы, где он когда-то покупал наконечники для стрел. Большинство живших здесь и попадавшихся навстречу людей он знал. Псина, безногий нищий, получивший свое прозвище из-за того, что, как собака, жадно лакал воду прямо из реки Керн, передвигался по Южной улице с помощью деревянных брусков, привязанных к рукам. Дик Эдин, брат городского тюремщика, гнал трех овец вверх по склону холма и, остановившись, от души обругал Уилли Палмера, который как раз закрыл свою чулочную лавку. Молодой священник торопливо скользнул в боковую улочку, прижимая обеими руками к груди книгу и отведя глаза от женщины, присевшей на обочине. Ветер донес откуда-то дым очага. Доркас Галтон с собранными в пучок каштановыми волосами высунулась из окна верхнего этажа, вытряхнула коврик и громко рассмеялась тому, что сказал ей Дик Эдин. Выговор у всех местных жителей был протяжный, такой же, как и у Томаса. Он чуть было не придержал лошадь, чтобы перемолвиться с ними парой словечек, но Дик Эдин скользнул по нему взглядом и быстро отвел глаза, а Доркас захлопнула окошко. Робби выглядел грозно, а изможденный вид Томаса пугал встречных еще пуще, и никто из земляков не узнал в нем незаконного сына покойного хуктонского священника. Наверное, представься он, они бы его вспомнили, но война изменила Томаса, придав ему отпугивавшую суровость. Он покинул Дорсет мальчишкой, а вернулся поднаторевшим в убийстве воином Эдуарда Английского, и когда они с Робби выезжали из города через южные ворота, стражник даже не счел нужным скрывать, что рад поскорее избавиться от таких гостей.

– По вам обоим тюрьма плачет! Радуйтесь, что вас в нее не засадили! – крикнул им вслед караульный, расхрабрившийся благодаря купленным за счет городской казны кольчуге и древнему копью.

Томас остановил коня, повернулся в седле и наградил «храбреца» таким взглядом, что тот счел за благо нырнуть в проулок рядом с воротами. Юноша сплюнул и поехал дальше.

– Твой родной город? – язвительно поинтересовался Робби.

– Уже нет, – ответил Томас, невольно задумавшись: а где же теперь его дом?

На ум невольно пришел Ла-Рош-Дерьен, и он поймал себя на том, что вспоминает Жанетту Шенье. Это воспоминание о прежней любви сделало чувство вины по отношению к Элеоноре еще острее.

– А где твой родной город? – спросил он Робби, чтобы отвлечься от воспоминаний.

– Я вырос неподалеку от Лангхолма.

– А где это?

– На реке Эск, – ответил Робби, – возле самой северной границы. Тамошняя земля сурова, не то что здешняя.

– Это славный край, – мягко заметил Томас, поднимая глаза на высокие зеленые стены Мэйденского замка, где он мальчишкой чудил в канун Дня Всех Святых и где сейчас затянули свою хриплую песнь коростели. В живых изгородях были видны спелые ягоды ежевики, и в наступающих сумерках на кромке полей все чаще появлялись шаловливые лисята. Еще несколько миль, и вечер почти перешел в ночь, но Хуктон уже ощущал запах моря и представлял себе, как плещутся волны, набегая на гальку дорсетского побережья. Наступило призрачное время суток, когда души умерших можно увидеть краешком глаза и добропорядочный люд спешит домой к очагу и запирает двери на засовы. В одном из домов завыла собака.