В Westminster School в Лондоне я был, конечно, с самого начала «zoon politikon» («политическое животное» — определение Аристотеля, вошедшее в немецкий язык) в миниатюре. Отец только что стал послом при дворе Сент-Джеймс, как официально называлось его положение. Мой приход в школу — мне было в то время 15 лет — был всей прессой документирован с фотографиями и прокомментирован.

В армии, в канун Рождества 1939 года, на вечеринке в казарме мой командир отделения, унтер-офицер, признался мне, слегка выпив, что он имеет приказ командира роты гонять меня до тех пор, пока «вода не вскипит в ж…», если я буду отставать. Ну, такой проблемы не возникло.

В офицерской школе Ваффен-СС в Брауншвейге «белую ворону» ставили в невыгодное положение уже серьезней. Лучших соответствующего набора повышали в звании в первую очередь, то есть они раньше других курсантов становились офицерами. Позднее, в лагере для военнопленных, я повстречался с бывшим командиром своей учебной группы, который, заявив «теперь-то я могу сказать вам, что вы были лучшим из всего выпуска, но мы же не могли объявить об этом публично», вновь представил мне «белую ворону», теперь с иной стороны. Я, кстати, полностью согласился с ним!

Как «белая ворона», благодаря положению отца, собственно, всегда находишься между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, нужно быть скромным и осторожным, чтобы не оставить впечатления, что претендуешь на привилегии и льготы только на основании того же положения отца. С другой стороны, желание идти своим путем, естественно, добиваясь успеха и используя предоставляющиеся шансы, неизменно чревато опасностью, что завистники припишут успехи и признание не твоему старанию, а положению отца. Так, весной 1940 года я прослышал, что очередные «кандидаты в фюреры» (кандидаты в офицеры) должны быть направлены к началу следующего курса обучения в «юнкерскую школу» (военное училище). Это известие нас (моего друга Веделя и меня) сильно обеспокоило, поскольку мы, таким образом, могли пропустить ожидаемое участие в кампании на Западе. Горячо желая стать как можно скорее офицерами, мы все же считали совершенно необходимым приобрести прежде боевой опыт с тем, чтобы позже быть в состоянии командовать испытанными на войне солдатами. Так как мы все исходили из того, что в ближайшее время на Западе начнется наступление — высказывания Гитлера во время его посещения по случаю дня рождения отца 30 апреля 1940 года это впечатление полностью подтвердили, — естественно, мы хотели во что бы то ни стало принять участие в этой кампании, поскольку еще не имели боевого опыта. Не стоит также отрицать, что, ввиду заметного положения наших отцов при существовавшем режиме (отец Веделя был полицай-президентом в Потсдаме), важную роль играло желание показать, не жалея себя, «наглядный пример». Сегодня мне часто задают вопрос, не мог ли отец уберечь меня от фронта. (Это было бы для него, если бы он пожелал, вероятно, возможно.) Однако отец не пытался это сделать, да и я ни за что на свете не хотел этого. «Political correctness» («политкорректность») в наше время предполагала, что рисковать жизнью и здоровьем для своей страны является, независимо от внутриполитических условий, нормальным, само собой разумеющимся делом. Я уже упоминал о десяти павших двоюродных братьях моей жены. Появление Гиммлера у отца по случаю небольшого приема в честь отцовского дня рождения 30 апреля 1940 года предоставило случай внести ясность. Итак, я подошел к Гиммлеру подчеркнуто правильно и «по-уставному» и изложил ему мои опасения быть отправленным в юнкерскую школу без того, чтобы предварительно иметь возможность приобрести фронтовой опыт, к этому я присовокупил просьбу предоставить нам все же такую возможность. Гиммлер ответил сухо, ничем не выказав понимания, — в конце концов, мы же не хотели увильнуть от фронта, как раз наоборот: «Делайте то, что вам приказано!» Формально он был с этим «от ворот поворотом», вне всякого сомнения, прав, однако чуточку понимания нашего желания испытать себя прежде, чем мы стали офицерами, ожидать было бы можно. Но Гиммлер ведь никогда не был солдатом.

Пополудни 9 мая 1940 года мы были вновь подняты по тревоге! Примет ли дело в этот раз серьезный оборот? В зимние месяцы сигнал тревоги звучал неоднократно. Речь шла, вероятно, о ложных сигналах и дезинформации: при прослушке телефонных разговоров было установлено, что даты наступления каждый раз передавались голландским военным атташе в Гаагу. Утечка информации объяснялась, как уже описано, неразоблаченной предательской деятельностью полковника Остера. Сам я был полон надежд, казалось, что опасность пропустить участие в кампании из-за откомандирования в офицерскую школу теперь отпала. Однако при выступлении было заявлено: «Кандидаты в фюреры остаются и отправятся в юнкерскую школу в Брауншвейге». То, чего «страшились», произошло!

Однако верный девизу нашей семьи «Ni nalaten» («Никогда не сдаваться» — нижнегерманский диалект) в смысле настойчивости в достижении своих целей, я не был готов спасовать. Желая получить шанс пересмотра отданного приказа и участвовать в кампании, я не мог уступить по каким-либо соображениям. Я был готов попробовать все. За несколько недель до того я случайно познакомился в пивной с полковым адъютантом, весело болтавшим за столом с неизвестными ему простыми бойцами, среди которых был и я. Так как наша казарма в городишке Ален находилась поблизости от полковой штаб-квартиры, я наудачу быстро направился туда, лоб в лоб столкнувшись с адъютантом, естественно, спросившим меня, что мне здесь надо. Мой лаконичный ответ, что я хочу вместе со всеми принять участие в кампании, он, смеясь, воспринял с полным пониманием: «Подожди здесь, я спрошу у командира!» Через пару минут он появился снова, сообщив: «Командир берет вас (заметьте, несмотря на прямой приказ из Берлина), но, на тот случай, если с вами что-то стрясется, с условием, что ваш отец согласен». Он, однако, пожелал услышать это от самого отца.

Представьте себе ситуацию: в Министерстве иностранных дел ожидались послы Голландии, Бельгии и Люксембурга для вручения объявления войны. Там царило большое оживление, поэтому один из сотрудников отца посчитал нужным отклонить звонок полкового адъютанта на том основании, что рейхсминистр ничего не может приказать по линии СС — полковому адъютанту ничего не оставалось, как принять это за отказ. Однако мне удалось все же вызвать отца к аппарату. Он кратко дал мне понять, что, конечно, не возражает против моего участия в кампании, он только не может этого приказать!

Большего мне не требовалось, я организовал в три часа ночи такси, за рулем — крупной комплекции женщина, и последовал за полком. На рассвете, в Людингхаузене, я случайно столкнулся на углу улицы с «Феликсом», командиром полка, разумеется, задавшим мне, как несложно догадаться, вопрос: «Откуда вы опять взялись?» Тут он сдался и забрал меня с собой. К утру, на переправе через Рейн у Рееса, я уже был в роте, по-прежнему беспокоясь, что меня все еще могут поймать и отправить домой в школу. Несколько дней спустя мне предстояло получить боевое крещение. Мы были назначены для прорыва к Флиссингену и, быстро продвинувшись, вышли к проливу у Вунштрехта. Перед собой мы заметили мотоциклистов, останавливавшихся на дамбе, и, спустя несколько мгновений, мы — трое связных — были окружены ревущими мотоциклами, водители не спешивались, но стрелки прошли по дамбе вперед.