В военной полиции меня допрашивал дружелюбный старший лейтенант. Мы сидели друг против друга. Внезапно он спросил меня, почему я не стою перед ним навытяжку, так же делали все немецкие офицеры, в том числе генералы. Мой ответ, потому, что и я не стал бы заставлять стоять навытяжку взятых в плен американских офицеров, он, рассмеявшись, принял. Военного устава «Как вести себя с достоинством в качестве военнопленного после проигранной войны?» попросту не существовало. Отсюда, очевидно, этого подчас и не знали даже высшие чины и генералы!

Меня доставили в бывший немецкий концлагерь, где содержались в заключении офицеры Ваффен-СС. При входе на «сына ван Риббентропа» набросились исполинских статей сержант военной полиции и дежурный лейтенант, обобрав меня в прямом смысле слова до подштанников. «Добычу» — мой серебряный портсигар, погоны, награды и так далее — они поделили. Я сидел в одних подштанниках на нарах в комнатушке охраны, передо мной — потеющий под каской джи-ай с автоматом, упиравшимся дулом мне в пупок. Не слишком приятное ощущение: эти парни, как показывали «трагические происшествия» в предыдущих лагерях, часто пускали оружие в ход без особых раздумий. (Американские охранники время от времени «развлекались» стрельбой по лагерю.)

Одевшись, я потребовал от лейтенанта вернуть погоны. Я заметил, что мое безразличие к его хамским выходкам довольно-таки сбило с толку вшивого юнца, каким он и был на самом деле. Он отказался возвратить мне этот «военный трофей», отобранный у беззащитного заключенного. Я сказал ему, что он может оставить их себе, немецких офицеров можно признать и без погон. На его вопрос, как же это их узнают, я ответил злой репликой: «Это можно увидеть, например, по тому, что они не обворовывают своих пленных». Лейтенант, принадлежавший к так называемой «Радужной дивизии» (Rainbow Division), имя его, насколько помню, было Берри или Клерри или что-то в этом роде, истошно завопил, призывая охрану. Во главе охраны появился немолодой унтер-офицер, украшенный «Голубым ружьем», даже с дубовыми листьями — своего рода штурмовой нагрудный знак американской пехоты, — Берри между тем похвастаться было нечем. Берри провозгласил перед охранниками: «сын ван Риббентропа» заявил, что американцы воруют. Одно удовольствие было наблюдать презрительное выражение лица, с которым старый сержант молча покинул комнату охраны, выразив, таким образом, явное неодобрение по поводу поведения своего лейтенанта. Вечером старый воин, как о том говорила его награда, лично принес мне мой рюкзак в одиночку, куда Берри запер меня в наказание, с красноречивым замечанием: он надеется, что пропало не слишком много. В тот раз я впервые испытал крайности, с которыми мне потом часто пришлось сталкиваться в американском плену: наивная жестокость, с одной стороны, естественная человечность, с другой!

Если опыт с генералом Бюнау носил еще в некоторых отношениях абстрактный характер, так как я не знал его и никогда не видел прежде, то теперь мне пришлось проделать глубоко личный опыт аналогичного характера. Из Инсбрука я был доставлен обратно в Зальцбург в лагерь, битком набитый приблизительно тремя тысячами заключенных самого разношерстного происхождения. Американцы не появлялись в лагере, оставив нас поначалу на произвол судьбы. Случайно я повстречал несколько дней спустя пятерых господ из Министерства иностранных дел, всех их я хорошо знал. Они помещались в ином бараке, чем я. Вечером, в темноте один из них разыскал меня, попросив держаться от них подальше, чтобы, как он выразился, они не были через меня скомпрометированы. Я, слегка ошарашенный, отвернулся без слов.

Как назло, через пару дней янки составили рабочую команду из трехсот человек, в которую попали как пятеро господ из Министерства иностранных дел, так и я. Команду разместили неподалеку, в Голлинге, в бывшем немецком лагере для военнопленных. Под командованием коренастого старшего лейтенанта она должна была выполнить какие-то работы для американской батареи. Тот, должно быть, слышал краем уха о Женевской конвенции, так как приказал, чтобы один из пяти бараков был объявлен офицерским, поскольку по международным правилам пленные офицеры должны быть размещены отдельно от рядовых.

Так как пятеро немецких дипломатов офицерами не были, их отправили в бараки для рядового состава. Тут они принялись доказывать, что являются чиновниками «высокого ранга» и, следовательно, также должны помещаться в офицерском бараке, который, между прочим, не давал никаких преимуществ, ни в смысле размещения, ни в смысле питания, что, кстати, не соответствовало правилам Женевской конвенции. Американскому старшему лейтенанту было совершенно безразлично, где будут размещены эти господа, итак, их должны были распределить по трем комнатам в офицерском бараке. Это побудило меня заявить моему «старосте комнаты», бородатому адмиралу, что, если хоть один из пяти господ будет расквартирован у нас, я пойду к американцам просить о переводе в солдатский барак. Узнав от меня причину — я не желаю навязывать этим господам неудобство жить со мной в одной комнате, — он рассмеялся и заверил, что не допустит к нам ни одного из них. Военно-морской флот пронес товарищество, порожденное сосуществованием на ограниченном пространстве, и через катастрофу. Один из пяти господ, кстати, пришел ко мне два года спустя в другом лагере и извинился передо мной по всей форме. Господин фон С. был австрийцем, кавалером так называемого «Ордена крови» партии, которого удостаивались за физический ущерб, понесенный во «время борьбы». С. был заключен в тюрьму фашистским правительством Австрии и подвергнут пыткам в концлагере Воллерсдорф, в частности, как он рассказывал, ему приходилось целыми днями стоять в очень тесной, до колен заполненной водой камере.

Между тем после одиссеи по различным лагерям и тюрьмам я попал в лагерь Дахау, где под американским присмотром были собраны примерно 10–15 тысяч интернированных. Однажды немецкий комендант лагеря, также военнопленный, вызвал меня в барак лагерной администрации и сообщил — не без того, чтобы обязать меня соблюдать строжайшую секретность, — что мое имя появилось в союзническом списке военных преступников. Он показал мне запись: «мародерство в Аркуре». В этом местечке моя рота действительно несколько недель квартировала до вторжения союзников в Нормандию.

Немецкий комендант лагеря предложил мне снабдить меня фальшивыми документами об освобождении из лагеря и достаточной суммой денег и отвезти к главному железнодорожному вокзалу Мюнхена. В таких случаях лагерь покидали, как правило, на пожарной машине. Меня, правда, не обвиняли в убийстве, но с моим именем я на любом суде над военными преступниками не имел бы никаких шансов на честный процесс. Я сердечно поблагодарил его за проявление товарищества, попросив, однако, время на размышление. Комендант располагал предложенными мне возможностями, так как американцы по соображениям удобства часть так называемых актов военных преступников доверили вести пленным. Отсюда немецкое управление лагеря получило возможность раздобыть все союзнические «списки военных преступников», которые были надежно спрятаны под полом лагерного управления. Списки постоянно дополнялись. Мое имя было включено в список лишь в конце 1946 года.

Во все годы войны и плена у меня, собственно, не было никаких проблем со сном, в данном случае я, однако, провел бессонную ночь. Предложение коменданта лагеря означало в конечном счете, что я должен был скрыться и жить под чужим именем. Поводом для того, чтобы меня внезапно сделали в 1946 году «военным преступником», могла быть только пирушка в моей роте 1 мая 1944 года — как оказалось позже, правильное предположение. В этот вечер произошло следующее: Аркур в Нормандии — деревушка с населением где-то в 300 душ. Посреди деревни — небольшая поляна, здесь стояла церковь. Эта полянка была также единственным местом сбора и построений роты, поскольку другой возможности в маленькой деревушке не имелось. С наступлением темноты 1 мая 1944 года здесь был зажжен майский огонь, мы прыгали через костер, пели песни. Происходило то, что обычно устраивается в таком случае 17–18-летними юнцами. В ходе вечера мой ротный фельдфебель доложил мне, что один из командиров отделений, обер-ефрейтор, сильно пьяный, нахулиганил в церкви, разбил несколько окон в местечке и теперь его не могут найти. Тогда я завершил вечер. Человек был переведен к нам непосредственно из тяжелых боев в России, имел склонность к нарушению дисциплины, почему его и не повышали. Так возник Circulus vitiosus (порочный круг), который мне, по указанию моего командира, надлежало разорвать с помощью соответствующих мер. Это и удалось: я сделал его в качестве техника ответственным за автомобильный парк; совсем не легкая задача, с которой он превосходно справлялся. На этой пирушке он слегка перебрал и, не полезь он в церковь, никто бы не выказал негодования после того, как ущерб был компенсирован.